в том, чтобы забастовать вовремя!». Фу, ты, пропасть! Сажусь в сани, еду, а через улицу кто-то кричит: «Ладно, что ушел в добрый час». И это я себе намотал на ус… Приезжаю, раздеваюсь, ложусь спать, а сосед по номеру говорит кому-то: «Шабаш. И ни-ни!». Только это и сказал – и больше ни слова… ну, просто как для меня, нарочно!
Волнение страшное, спать не могу, ворочаюсь на постели… Как заснул – не помню… Просыпаюсь, вглядываюсь, а в углу кто-то висит, в шинели и шапке… оно, действительно, в углу висела и шинель моя, и шапка на вешалке, но мне показалось, что это я сам, да так явственно, что холодный пот выступил по всему телу… Вот тут-то мне и пришло в голову: будь моя двойка бита – мне бы только одно это и оставалось!
На другой же день я дальше!.. Разослал, кому надо, ответные карточки, извинился, за получением якобы экстренной телеграммы, и дальше, и дальше… Дальше от соблазна, от печальной перспективы лично уподобиться шинели, висящей на вешалке, и с тех самых пор действительно больше в руки карт не беру. Вот уже двадцать лет скоро, как это случилось, а твердо помню: двойка бубен… как бабочка порхает и легла навзничь. «И не играй больше», «Баста! Пора и меру знать!», «Все дело, я вам доложу, только в том, чтобы забастовать вовремя», «Ладно, что ушел в добрый час» и, наконец, еще раз: «Шабаш, и ни-ни!» с шинельным финалом и холодным потом… Каковы-с случайности в такой последовательности?!
– Хорошо, что двойка бубен, а не пиковая дама! – сострил один из братьев Грызуновых.
Но никто этой остроты не заметил. Только полковник Ларош д’Эгль произнес в раздумье:
– Да, ну, уже к таким явлениям, как карточные увлечения, нельзя же пристегивать святое Провидение. Это как будто бы немного кощунство… А уж коли пошло на рассказы в жанре легком… – продолжал он, – то и я вам расскажу случай про удивительные, непостижимые стечения обстоятельств. Вот послушайте-ка.
Ехали мы раз в довольно большой компании – казачьи офицеры к нам присоединились, ехали из Джюзака в Ташкент. Вы знаете эту дорогу, голодной степью, на Мурза-Рабат?.. Это совершенная равнина, говорят, будто дно какого-то древнего, давно исчезнувшего моря, и дорога по ней проложена как по океану – бесчисленные параллельные тропинки, местами едва намеченные, тянутся широкой, чуть не с версту, полосой, а растительность жалкая, сухая, местами и совсем оголенные плеши… Жара невыносимая стояла; мы и переждали ее в Мурза-Рабате, в тени его многовекового купола. Как стало спадать, так часов в пять вечера, выехали… Едем, не торопясь, легким тротом[98], чтобы засветло только попасть к Сыр-Дарьинской переправе. Так впереди кучкой едем мы, офицеры, а, поотстав от нас шагов на сто, наши джигиты… Едем, покуриваем да беседуем… Часов около восьми, к солнечному закату, уже впереди засинелись береговые камыши, и потянуло водой в воздухе. Вздумал я проверить свои часы, потянул за цепочку – что за оказия?.. Цепочка тут зря болтается, а часов как не бывало – крючок разогнулся, они и отлетели… Я помню очень хорошо, что дорогой, именно перед выездом из Мурза-Рабата, я справлялся по ним насчет времени. Хорошо помню, что положил их в карман; значит, если они и выпали – то на этом перегоне, то есть, между Мурза-Рабатом и тем местом, где я заметил потерю… И так мне стало обидно, что я невольно крикнул с досады. «Что такое?» – справляются товарищи. Говорю. «Поедем искать», – решил тотчас же один. «Поедем», – решили и остальные… Дело в том, что мои часы все знали и знали им настоящую цену. Это – роскошные старинные часы, подаренные еще моему деду самим королем Людовиком XVI. Мой дед служил капитаном в швейцарской гвардии короля и был его большим любимцем. Он погиб во дворце с товарищами своими, во время этой проклятой революции[99]. На крышке этих часов изображены три лилии и сложенные накрест шпаги, а внутри вензель королевы Марии-Антуанетты, собственно она-то и пожаловала эти часы деду, король только вручил их капитану собственноручно. Конечно, это не то, чтобы потерять какую-нибудь дрянь, вещь историческая!.. От деда часы попали к моему отцу, одному из немногих гвардейцев, уцелевших при разгроме Версаля: тот эмигрировал в Россию – и по смерти очутились у меня. Вот эти-то знаменитые часы и вылетели у меня дорогой, между Сыр-Дарьей и Мурза-Рабатом.
Как ни глупо было в степи беспредельной искать потерянные часы, но мы рассыпались цепью на две сажени всадник от всадника и медленно пошли назад, устремив все внимание на то, чтобы возвращаться по собственным следам. Джигитам я обещал по золотому, кто отыщет, а глаза у них зоркие; не только часы – пятачок серебряный в пыли да в траве заметили бы… Едем…
Стало темнеть, остановились биваком на месте, всю темноту перестояли. Стало рассветать, опять тронулись и доехали так до самого Мурза-Рабата безо всяких утешительных результатов.
Джигиты даже все окурки наши папиросные подобрали, пуговицу нашли от казачьего кителя – действительно, оторвалась на дороге такая – часов же моих, как не бывало. Жаль, очень жаль мне стало своей священной реликвии, однако пришлось покориться судьбе: что с возу упало, значит, действительно, пропало! Лошадей мы поморили, нужно было выкормить, как следует, и снова тронулись мы в путь так же, как и вчера, часу в пятом. А ведь пока мы кормились, и караванов протянулось по этому пути несколько, и так одиночные всадники ехали. Много народу прошло; тракт-то, ведь, бойкий!
Едем мы опять тем же порядком, курим, разговариваем, часы вспоминаем, жалеем очень, меня товарищи утешают. А Лавров, помнишь?.. Смеется еще, говорит: «Думала ли Мария-Антуанетта, что ее часы попадут когда-нибудь из Парижа да в самую глухую Азию, в голодную степь?»
Дошли мы до половины дороги, даже больше; вдруг из травы вылетает матерый волчища, шарахнулся от нас, оглянулся, видит, что его не трогают и рысцой затрусил меж кустами колючки. А вы знаете, что самая интересная охота, это – охота на волка вдогонку, взахлестку. Дело в том, чтобы поставить зверя между двух коней, чтобы ему ходу не было, и гонять, пока у него язык не вывалится, пока он не сядет от устали, и тут уже брать в плети… Не знаю, как другие…
Рассказчик покосился на братьев Грызуновых: он заметил их недовольную, даже несколько презрительную гримасу.
– А я так – откровенно признаюсь – считаю такую охоту истинно царской
