Вилли продолжал раздувать ноздри, тяжело дышал, сопел, отхлебнул принесенного Потемкинской Музой какого-то подозрительного квасу, и, отдышавшись, торжественно объявил:
- Нашел издателя, только что выпущен из тюрьмы. Отличный мужик, имени сказать не имею права, - лицо, пожелавшее остаться неизвестным! Ездил с ним в типографию Мамонтова. Все согласны. Бумага есть. Газета на восемь страниц. Будет называться "Час". Выходит завтра!.. В крайнем случае, послезавтра!
Впечатление было ошеломляющее.
Кто-то неуместно спросил:
- А кто будет редактор?
Вилли уничтожающе посмотрел на вопрошающего, и процедил сквозь зубы:
- Дураки уехали в Бразилию, так что вопрос исчерпан. Никакого редактора не будет, а будет редакционная коллегия.
И не без язвительности добавил:
- Желающие могут становиться в очередь...
- Эх ты, Епиходов! - опять крикнул из-за стойки не унимавшийся Потемкин по адресу злополучного и красного, как рак, специалиста по молниеносным интервью.
Ртуть в термометре быстро поднималась. Все заговорили наперебой и сразу.
Выяснилось, что авансы будут выданы сегодня же, но после захода солнца; что новая газета будет типа вечерней, то есть, в 12 часов пополудни и никаких испанцев; и что называться она будет "Час" главным образом потому, что технически это гораздо удобнее, чем если бы она называлась "Век"...
- А впрочем, - закончил Вилли, - сами увидите, и поймете. Ибо, как говорил Александр Федорович Керенский, управлять - это значит предвидеть...
Через сорок восемь часов после морковного чаепития, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, в Российской Советской Социалистической Республике, в городе Москве, на Москве-Реке, и не забыть, что было это весною 18-го года, отпечатанный у Мамонтова, на Таганке, вышел в свет, свежий как бутон, хотя и пахнущий типографской краской, первый номер вечерней газеты "Час".
Направление газеты было неопределенное, но, как неприятно выразился впоследствии всё тот же В. М. Фриче, весьма нахальное.
Вместо передовой, была крайне несвоевременная историческая справка Виссариона Павлова на тему о восстании рабов под предводительством Спартака, и особенно о том, как это восстание было подавлено: со всеми подробностями, уточнениями, и чуть ли не указаниями практического свойства.
Фельетон Вилли тоже носил характер вполне исторический, а именно: свобода печати в период великой французской революции.
Выводов в фельетоне не было никаких, но, как принято было в те времена говорить, выводы напрашивались сами собой.
А. А. Епифанский дал захватывающего интереса очерк о Хитровом рынке, который после "тяжких десятилетий вопиющей нищеты и притеснений царской полиции", расцвел, наконец, махровым цветом, и нашел свое настоящее призвание: торговлю стариной и роскошью, конфискованной во время обысков у проклятой буржуазии.
Молодая и жеманная поэтесса, в настоящее время Кавалер ордена Красного Знамени, напечатала совершенно непозволительные стишки, вроде того, что
Шакал, надевший шкуру Льва,
Всегда останется шакалом...
Дальнейшие фиоритуры этого забытого произведения были настолько прозрачны, что создатель Красной Армии, так и не дождавшийся маршальского жезла, был не на шутку уязвлен.
Были еще статьи Ю. М. Бочарова, Григория Ландау, стихи Потемкина, Валентина Горянского, Дон-Аминадо, а главное, была первая глава коллективного романа "Черная молния".
Идея романа была взята у самого В. И. Ленина, и касалась электрофикации облаков, ни более и ни менее.
Подана была эта идея не просто, а как идефикс!..
Но зато с большим пафосом и с очень наглой претензией на научность.
В конце первой главы, как и полагалось, было напечатано курсивом и в скобках:
- Продолжение следует.
Никакого продолжения, впрочем, не последовало, ибо газета "Час" была в первый же день выхода закрыта со всем соответствующим церемониалом постановлений, конфискаций и вызовов куда следует.
"Управлять - это значит предвидеть!"
Неугомонный Вилли всё предвидел.
Начиная дело, через несколько подставных лиц, своевременно сделавших нужные заявки, он обеспечил "ход событий".
На следующий день после закрытия "Часа" вышел "Третий час", с пояснением в подзаголовке:
"Выходит ежедневно, в 3 часа дня по московскому времени".
На этот раз приказ по линии был определенный:
- На первой странице декреты и распоряжения правительства, и никаких комментарий.
На второй и третьей - литературная критика, библиография, война с футуристами, стихи о любви, новости медицины, биологии, чорт в ступе.
Четвертая страница, и последняя - шахматный отдел и конкурсы для читателей.
Два номера вышли благополучно.
Два дня мы были в перестрелке,
Что толку в этакой безделке!..
Мы ждали третий день!
И не даром ждали.
На третьем номере газета была закрыта.
Вилли, однако, не унимался, и после нескольких изнурительных дней хлопот, просьб, хождений и унижений, мировая печать обогатилась новым ежедневным (!) изданием - "Четвёртый час".
Состав сотрудников был тот же, а передовая статья кончалась многозначительным восклицанием, неосмотрительно взятым напрокат из современного народного эпоса:
- Сенька, подержи мои семечки, я ему морду набью!..
Правительство сразу догадалось - кому, и хотя в редакции царило непринужденное веселье, в своем роде пир во время чумы, - новая газета скоропалительно прожившая свой однодневный век, была не только закрыта, но и сам Вилли, и анонимный издатель, были посажены в Бутырскую тюрьму, из которой только что, после трехмесячного заключения, выпустили на свет Божий старика Сытина и П. И. Крашенинникова.
Члены знаменитой редакционной коллегии быстро смотали удочки и благоразумно переменили место жительства.
Ночевали в Томилине, в Малаховке, на станции Удельной, где Бог пошлет, и жили изо дня в день, с опаскою, с оглядкою, милостью дворников и нескольких покладистых милицейских, высоко ценивших самодельный денатурат, который уже назывался не просто ханжой, а Рыковкой.
И хотя в распоряжении очаровательной и всегда печальной Елены Митрофановны, жены В. Е. Турока, еще имелась очередная заявка на новую газету с весьма неожиданным, хотя по-своему вполне последовательным названием "Полночь", но шалый энтузиазм уже прошел и период импровизаций и партизанских набегов кончился.
Окончательно выяснилось, что солдат Муралов шуток не понимает.
Но в одиночной камере контакт с миром был, очевидно, потерян.
Из Бутырок от упорного редактора пришла почти вдохновенная записка с планами, советами и указаниями сделать всё возможное, чтобы "Полночь" не только вышла, но еще и с тютчевским эпиграфом в подзаголовке:
"Я поздно встал, и на дороге
Застигнут ночью Рима был"...
Увы, тюремное вдохновение уже не нашло резонанса. Каждый пошел в свою сторону. Пульс страны бился на Лубянке. Латыши ханжи не пили. Двустволки заговорили ясным языком. Стрельба в цель стала бытовым явлением.
Благодаря вмешательству красавицы Рейзен, бездарной актрисы Малого театра, перешедшей со вторых ролей на сцене на первые роли в жизни, - она уже в это время стала открыто появляться с одним из самых видных сановников нового режима, - удалось с большим трудом устроить освобождение Вилли.
Жизнь его не пощадила.
Худой, замученный долгим тюремным заключением, с нездоровым, лихорадочным блеском в глазах, без кровинки в лице, он уже щедро и быстро платил свою дань "одной из самых счастливых эпох человечества".
Но уготованный судьбой напиток еще не был испит до конца.
Несколько месяцев спустя, бывший прапорщик запаса, снова надевший серую шинель, непримиримый Вилли, "золотопогонник" Добровольческой Армии, отбиваясь от окруживших город большевиков, на одной из главных улиц Ростова, был зарублен шашками красных казаков.
И вновь, и в который раз обретали свой пророческий смысл бессмертные стихи Тютчева:
Я поздно встал, и на дороге
Застигнут ночью Рима был...
Елена Митрофановна ушла в монастырь, похоронив мужа в братской могиле.
Русская биография была выдержана до конца.
***
По распоряжению властей изменен был не только календарь, но и самое время.
Календарь ушел на тринадцать дней вперед, время - на четыре часа назад.
На городских циферблатах, спорить с которыми было бессмысленно, стрелки ясно показывали 3 часа дня, а по проклятому Гринвичу было 7 часов вечера.
Над Москвой-рекой стлались зеленые, синие, золотые сумерки.
В садах, на Большой Полянке, за Каменным мостом, поздним цветением цвела сирень, чирикали воробьи, играла шарманка.
Уездную русскую весну одним из первых открыл Левитан, московскую весну написал Нестеров.
Была в ней великая смутность, истома, неясность, и какой-то целомудренный холодок отказа, смирения, и покорности.
