— сказал Мэйуид, — как это ни унизительно. У Мэйуида есть ощущение, что вся его жизнь была подготовкой именно к этим вот ходам, и, как он совсем недавно заметил лохматому Хиту, заблудиться Мэйуид не может. Однако здесь требуются мастерство и сосредоточенность, так что, если Ваши Великолепия перестанут разговаривать, он постарается привести всех нас обратно, а именно туда, откуда Триффан предпринял свои, увы, неудачные попытки отыскать правильный путь.
Мэйуиду пришлось снова выбраться на поверхность и с того же места снова начать спуск. Оказавшись под землей, они пошли довольно быстро, пользуясь отметками, которые делал Мэйуид, проходя здесь один.
Ходы были сухие и пыльные, то тут то там осыпавшиеся, но потом начали уходить вглубь и оказались совершенно нетронутыми. Эхо звучало громко и беспорядочно. Путникам иногда мерещилось, будто и впереди, и позади них есть кроты, которые идут навстречу или убегают от них.
Потом пришли в темный зал, куда через шахту в потолке проникал слабый свет, и Триффан со Спиндлом смогли разглядеть нацарапанные на стенах надписи. Некоторые места были густо испещрены знаками, в других их не было вовсе. Рисунок казался незавершенным, словно крот, наносивший надписи, не закончил своей работы.
— Попробуй, Триффан,— предложил Мэйуид.
Триффан протянул лапу и, прикоснувшись когтем к надписи, легко провел по ней. Раздалась беспорядочная смесь звуков, похожая на гул голосов кротов, если бы они говорили все вместе, но одного было слышно лучше, чем других. Звуки прекратились, когда кончилась надпись. Триффан перешел к другой на той же стене. Заворчал и забормотал одинокий крот. Казалось, он где-то сзади, и Спиндл даже обернулся в темноту, ожидая увидеть там этого крота.
Звуки стихли, исследователи двинулись дальше и скоро пришли во второй зал, такого же размера, как первый. Здесь тоже стены были исписаны лишь частично, и Триффан дотронулся до ближайшей к нему надписи. Снова голос старого крота, по-прежнему неясный, зовущий. Потом — другая надпись и другой голос, но тоже старый. Не разобрать.
Спиндл дотронулся до надписи, которую Триффан заставил звучать первой, и, хотя раздавшийся звук был похож на тот, что слышался раньше, все же он отличался от него. То же и со второй надписью, которой коснулся Спиндл.
— Мне кажется, крот, нанося эти знаки, пробовал разные варианты,— проговорил Спиндл.
Мэйуид энергично кивнул, посмотрел на Триффана, ожидая от него подтверждения.
— А может быть, он искал что-то, — отозвался Триффан. — Мэйуид, эти залы тянутся далеко?
— Далеко, любознательнейший господин. Ходы разветвляются. Расщепляются и расходятся. Может быть, некоторые залы расположены ниже тех, которые я, несведущий, нашел. Я могу сберечь ваше время и силы и скажу: дальше ходы становятся все сложнее, звуки все отчетливее и все больше захватывают.
— Есть логика в их расположении?
— Мэйуид не уверен. Если Мэйуиду будет позволено выразиться подобным образом, звуки молодеют. От голосов старых кротов — к голосам подростков, а потом и к голосам малышей.
— Тогда веди нас, — решил Триффан. — Мы не можем оставаться здесь долго. Я хочу на рассвете вернуться к Фиверфью.
Они двинулись вперед, но иногда вынуждены были задерживаться, залы становились все более хорошо отделанными, со все более богатыми надписями. В некоторых залах исследователи обнаруживали, что Данбар — а они решили, что надписи делал именно он, — похоже, пытался изложить тему перехода от старости к молодости на одной стене, потому что, дотрагиваясь до надписей по спирали от потолка к полу, можно было вызвать звуки все более и более юных голосов. Когда же кроты попытались сделать это в обратном направлении — от пола к потолку — ничего не получилось, раздавались лишь резкие, диссонирующие звуки. Это было очень странно. Ведь жизнь кротов начинается и юности, а потом они стареют. Что пытался описать Данбар?
В некоторых норах создавалось впечатление, что Данбар наносил надписи только для определенного возраста, как будто старался найти для него точное звуковое отображение. Очевидно, потом он собирался соединить эти звуки с другими, выработанными таким же методом, в последнем, полностью законченном зале.
Мэйуид, Триффан и Спиндл продолжали свои исследования и после наступления ночи, когда ходы осветились огнями Вена, проникающими сверху, и наполнились звуками его обычного ночного шума.
Становилось все очевиднее: их догадка об экспериментах Данбара со звучащими надписями верна. Он, вероятно, был одержим темой перехода от старости к юности. Но почему? Этого они понять не могли.
Кротами овладело какое-то необычайно восторженное возбуждение, словно им обязательно нужно было найти ответ на этот вопрос до того, как они уйдут. Поэтому они трудились всю ночь без отдыха, непрерывно извлекая из стен звуки. В результате они научились по легчайшему прикосновению определять, какую стену они проверяли. Пока Триффан и Спиндл извлекали звуки и слушали их, Мэйуид разведывал дальнейший путь и постепенно вывел их в ходы, где записанные голоса звучали чище, индивидуальнее. В конце концов выявился один голос, самый ясный в пожилой группе, но не очень хорошо различимый среди подростков. Быть может, голос Данбара? Крота, который занимался поисками самого себя в юности?
Более того, они обнаружили, переходя из зала в зал, что Данбар, если это был он, постарел за время своей огромной работы. Теперь надписи располагались не так высоко на стенах, как в предыдущих залах были нанесены огрубевшими когтями и процарапаны менее глубоко. И стиль знаков изменился: стал свободнее, отсутствовали детали, имевшиеся ранее. При этом звучание улучшилось, как будто Данбар понемногу находил суть своего поиска.
По-прежнему слышались только голоса: ни песен, ни членораздельных слов. Не было и Звука Устрашения, как называл его Триффан, — звука, от которого сердце крота трепещет в тоске. Все обнаруженные звуки были добрыми, ищущими, светлыми.
— Вероятно, он искал звучание Безмолвия, — высказал предположение Спиндл. — Хотя я никогда не думал, что этот звук может исходить от крота.
— Должно быть, эти надписи — часть его пророчеств о явлении Крота Камня, — задумчиво проговорил Триффан.
Потом все неожиданно изменилось. Они пришли в зал, где звучали голоса малюток и к ним примешивался голос самки. Иногда нежный, иногда резкий, и все это в одних и тех же надписях, словно Данбар, создавая эти звуки, не мог как следует управлять своими когтями. Слышались плач, крики, успокаивающие звуки. И сквозь все это — детский писк, сначала тоненький, зовущий, потом нежный и прекрасный.
Дальше начались странные явления. По мере того как друзья продвигались вперед, надписи становились все более изящными, а форма залов все лучше отвечала их назначению, так
