Священник, кривляясь, сказал с амвона:
— Бог родился без отца и матери от червя и рождался многажды. Червь зародился в Боге, Бог ел, и червь ел, и Бог был сыт червем, и червь — Богом. И от этого светило солнце! — Священник вытащил из-под рясы трусы, вытряхнул на прихожан и слезливо продолжал: — Бог своего сыночка солнышком грел, дождиком поливал, ветерком обдувал… — Рыдания задушили его.
Тогда заговорил Жених, блистая бледностью кожных покровов:
— Первая моя беременность завершилась мертворождением, потом родилась дочь, но умерла от кровоизлияния в мозг, от третьей беременности родился мальчик с врожденным дефектом сердца и тоже умер, четвертая закончилась выкидышем… — Жених изможденно засопел и прикрыл лицо руками.
— Дети, дети! — на все лады причитал священник. — Чего же вы ждете?! Быстренько поцелуйте папе ручку!
Четыре урода вышли из толпы и, приложившись к протянутой руке, стали за спиной Жениха.
— Пятый сынок… вроде как плачет… — Жених поискал глазами Матвея. — Иди, Матвей, покачай его, — он указал на каменную люльку.
Под конвоем всеобщего внимания Матвей приблизился к люльке и поглядел на младенца. До чего страшен был: башенный, бугристый череп, плоская переносица, нижняя челюсть отвалилась, выпал толстый язык, зубы мелкие, рот высох, зрачки закатились, кожа землистого цвета, с плесенью.
— Ну что? — с тревогой спросил Жених. — Уснул?
Матвей потрогал ледяной лобик младенца и ответил срывающимся от сострадания голосом:
— Помер ваш сынок!
— Как умер? — взвыл Жених. — И этот?! — И вдруг зашептал бредоподобно: — Я только сына родил, умереть хотел, а на закате вздумалось людей судить. Я ребеночку зла желал, не знал, выживет ли… Старушки сказали: «Молись», — а сами совокупляются с внучатами… Почему так получилось, почему сынок мой умер, почему люди плачут?!
Рыдали карлики, бросив плясать, кающиеся грешницы царапали груди, заходились плачем старухи, роняла слезы коровья туша, голосил священник, приобняв нетопыря за пупырчатую шею.
— Тогда закрой ему глаза, — утираясь, попросил Жених.
Едва Матвей коснулся лица сыночка, тот извернулся, тяпнул Матвея за безымянный палец, откусил и проглотил вместе с обручальным кольцом. Матвей затряс от боли рукой, а сынок выскочил из люльки, подбежал к Жениху и, балансируя растущими из подгнившей спины бесперыми крылышками, вскарабкался по одежде ему на плечо. Громовой залп хохота сотряс стены собора.
Жених сказал с ласковым укором:
— Матвей, разве шутят со смертью?
А Матвей дрожал, понурясь, пряча саднящую руку в рубахе.
— Начинаем обряд боголожества! — провозгласил священник. — Жених и Невеста, подойдите ко мне!
Матвей сделал шаг к амвону, и тут из-под его живота выпала давно припрятанная кукла и заметалась между прихожан. Увиливая от пинков, она неслась к крысиной норе, отвратительно повизгивая, но прыткий священник настиг проказницу и кадилом размозжил голову. Мозг наплыл ей на брови, стекал ручейками. Кукла успокоилась, уселась и, обмакивая пальчики в рану, увлеченно стала облизывать их.
— Невеста в подоле принесла! — во всеуслышание сообщил священник.
Жених обидчиво скривился, кто-то засвистел, метнул в Матвея кочерыжкой, но Матвей стоически выдержал позор.
Пятый сынок перебрался на плечо священнику, вывалил длиннющий язык, испещренный письменами, и священник прочел с языка слова венчального обряда — какие-то гулкие междометия, а под конец обратился к брачующимся:
— Согласен ли Жених из одного кувшина с Невестой мыться?
— Да, — кивнул всепрощающий Жених.
— Согласна ли Невеста из одного кувшина с Женихом мыться?
— Да, — сказал Матвей.
— В знак вашего согласия обменяйтесь кольцами!
Жених извлек золотое кольцо, а Матвей скорбно показал обезображенную кисть:
— Мне ваш сынок палец откусил вместе с кольцом, пусть вернет!
— Неслыханно! — взревел Жених, отшвыривая Матвея. — Невеста ни чести, ни кольца не уберегла. Свадьба отменяется, вместо свадьбы — прощальный обед!
Пятый сынок сиганул в церковную чашу с кагором, развел под ней огонь и начал варить из себя пунш.
— Содержанка! Шлюха! — улюлюкало сборище, преследуя Матвея. Существа с множеством мелких цепких лапок заползли Матвею под рубаху, и он ощутил их жгучие укусы. Матвей побежал к выходу, но двери уже сторожили архангелы, и на каждом был лошадиный хомут.
— Хоть в окошко поглядеть! — взмолился Матвей. Посреди соборного двора монахи в черных клобуках ставили виселицу, верхом на перекладине сидел рыжий мужичок и петлю мылил.
Боковым зрением Матвей увидел приближающиеся к нему фигуры в темных капюшонах, мелькнула чья-то рука с шипастым кнутом, у Светлого Жениха встал дыбом шерстистый загривок.
Собор закачался, затряслись стены, точно кто-то хотел освободить Матвея, а сам Матвей онемел, омертвел, кожа пожелтела, кости иссохлись, отпали мышцы, лопнули сухожилия, глаза втянулись, руки заплесневели, из ног жижа потекла, горло прилипло к позвоночнику, шея перестала гнуться.
Распахнулись двери собора, в лучах черного света показался исполинский палач в алой мантии, и в руках его была Смерти Коса.
Старик Кондратьев
Старик Кондратьев получил от дочери денежный перевод. Через неделю дочь приехала сама. Она погостила всего пару дней и уехала, предварительно купив Кондратьеву мешок сахара и мешок гречневой крупы.
Неожиданно выплатили задолженность по пенсии. Кондратьев угодливо благодарил почтальоншу, которая выкладывала перед ним деньги за прошлые три месяца, предлагал ей чаю, говорил, что верит в реформы и в лучшее вообще. Ему сказали: «Какой вы, прямо, оптимист».
Кондратьев счастливо и таинственно рассмеялся, словно у него действительно хранился некий секрет бодрости, пронесенный сквозь военные годы и разруху в новое время, где молодые дохнут, а Кондратьев нет.
От привалившего достатка Кондратьев захмелел, радуясь, что в ближайшее время ему не придется прикидываться ветераном, которым он никогда не являлся. На фронт он не попал по возрасту и с молодости ужасно страдал, так как внешне ничем не отличался от бывших фронтовиков, а боевыми заслугами похвастать не мог.
С годами Кондратьев все более сливался с поколением, прошедшим войну.
Однажды в какой-то очереди Кондратьев возмущенно крикнул: «Да за что я кровь проливал?!» — и ему было мучительно стыдно.
Но донорский его вопрос не остался без внимания, и Кондратьев испытал некоторые льготы человеческого участия. Кондратьев все чаще стал называть себя ветераном, не опасаясь разоблачения. Люди, которые могли устыдить Кондратьева, либо умерли, либо разъехались, а с женой он развелся много лет назад.
Кондратьев уже совсем собрался идти на базар за продуктами, как во двор въехала огромная машина, груженная мешками с картошкой, которую сообща заказывали жильцы всего дома. В свое время Кондратьев увильнул от сбора денег, но тем не менее он вместе со всеми деловито спустился вниз к машине.
К нему подбежала соседка, заведующая раздачей. Даже не посмотрев в свою тетрадку со списком, она спросила:
— Вы один мешок заказывали?
Кондратьев неопределенно кивнул, соседка поставила в тетради галочку, и кто-то помог Кондратьеву занести наверх мешок.
Богатство сыпалось на Кондратьева. Он то взволнованно ходил по квартире, оглядывая мешки, похожие на трех граций Рубенса, то спешил к тайнику в серванте, где лежала пенсия и подаренные дочерью деньги. Кондратьев взволнованно высчитывал в уме, на сколько их должно хватить, и получалось, что года на два.
Кондратьев был плохим отцом, он осознавал это, и потому еще ценнее представлялся ему дочерин подарок.
Для приличия Кондратьев попытался вспомнить дочку маленькой. Вместо этого ему вспомнилось свое детство.
Мать не выпускала его по вечерам на улицу, чтоб не украли каннибалы из ближайшего совхоза. Такое нередко случалось. В памяти Кондратьева всплыл законсервированный эпизод ссоры между отцом и матерью, отец ушел, хлопнув дверью, мать следом за ним. А потом целую зиму было мясо. Отец не вернулся.
Кондратьев, разумеется, не допускал мысли, что питался собственным отцом, но сам процесс пищеварения запечатлелся в мозгу Кондратьева чем-то преступным. Как бы заново пережив запретную сытость, Кондратьев ощутил телесную дрожь и жестокие спазмы.
В уборной с ним случилось помрачение. Когда Кондратьев очнулся, он только помнил, что штанов не снимал и на унитаз не садился. Он ощупал зад руками, но никакого грязного присутствия не почувствовал. Значит, штаны он все-таки снял. И в этом заключалось противоречие. По всем законам логики, раз он снял штаны, но не садился на унитаз, фекалиям полагалось лежать на полу под ногами. Чтобы не губить логику, Кондратьев выловил фекалии из унитаза и положил рядом.
