А потом случилось так, что я не мог приехать к тебе на лето. Причина была как будто уважительная — весь курс отправлялся на целину, и у меня не было оснований не ехать. Но ведь знал же я, как ты ждала меня, как я нужен тебе, как плохо тебе одной. Знать-то знал, конечно, но — чувствовал ли по-настоящему? Иначе почему даже не попытался выкроить хотя бы неделю, чтобы повидать тебя, утешив себя тем, что скоро все равно будем вместе, всего через два месяца, — я почему-то не сомневался в том, что ты поступишь. (А почему не сомневался? Неужели только потому, что думать так было удобнее всего, это избавляло меня от необходимости принимать какие-то решения, — а я был не готов для них?) И опять я писал тебе глупые, восторженные письма, — о нашей «романтике», о жизни в палатках, о ночных кострах, о бескрайних просторах степей. А ты, по-прежнему одинокая, — я ведь и об этом знал, и даже не хотел, чтобы у тебя появлялись друзья, и заранее ревновал тебя к ним, — читала мои письма, сидя в душной комнате за столом, заваленном учебниками…
Когда я вернулся в Москву, тебя уже не было, — ты опять провалилась. Я еще не знал, что ты решила больше не поступать в МГУ, и писал бодренькие письма — ничего, все будет хорошо, на следующий год обязательно поступишь. А тут еще, как назло, беда случилась со мной, — я проболел целый месяц и так задержался с экзаменами, что ехать к тебе было уже поздно. А ведь если бы очень захотел — смог бы поехать, хотя бы на несколько дней. Но я еще ничего не понимал. И уже без особого огорчения написал тебе о том, что мне и в это лето не удастся поехать к тебе, — снова целина, — и опять считал, что до нашей окончательной встречи осталось всего два месяца. Я все еще был уверен, что узы, связывающие нас, слишком крепки, чтобы их могло что-то разорвать.
А потом от тебя вдруг целый месяц не было писем. Я был уверен, что ты поехала в Москву, и вдруг — твое короткое сухое письмо, в котором ты сообщала, что поступила в мединститут в нашем городе. Я трижды перечел его, прежде чем его смысл окончательно дошел до меня… И первое, что пришло мне в голову: «А как же я? Сколько же нам еще быть врозь?» И представь себе, что я, глупец, искренне считал тебя виноватой в нашей разлуке! Я убеждал себя, что ты просто струсила, побоялась провалиться, — как будто мало было двух провалов! — и, значит, только ты виновата в том, что мы не вместе. Поистине странная и удивительная логика! Я написал тебе раздраженное письмо с грудой упреков, и ты, совершенно справедливо обидевшись на меня, не отвечала мне два месяца, пока я сам не запросил пощады. Ты снова стала писать мне — но теперь твои письма были лишь бледной тенью прежних. И я начал понимать, что теряю тебя. А зимнее свидание только ухудшило наши отношения — ты не принимала никаких моих упреков и часто отвечала мне довольно грубо и насмешливо. Я растерялся — и с этой растерянностью уехал, не зная, что делать. Потом опять долгий перерыв в нашей переписке, и наконец это страшное письмо, — даже не письмо, а записка, без обращения и подписи, — ты просто извещала, что на днях выходишь замуж и наши отношения и переписка теряют всякий смысл… Что со мной было, Лиля! Только тогда я понял, как любил тебя и что потерял… Вот уж поистине — «что имеем — не храним, потерявши — плачем». Я насобирал денег и первым же рейсом улетел к тебе. Но ты уже не жила у себя — твоя мать сухо сказала мне, что ты переехала к мужу, и наотрез отказалась дать его адрес. Но я все-таки узнал, где ты живешь, и на следующий день, простояв два часа напротив твоего нового дома, увидел тебя. Сначала только тебя, а потом уж его, твоего мужа. Ты выглядела обычно, — как я ни всматривался, не мог заметить никаких перемен. А я не понимал, почему ты выглядишь так же, как всегда, как и в те дни, когда мы были вместе. Ведь что-то, хоть немного, но должно же было измениться в тебе! Ведь прежняя ты не могла идти с ним, не могла любить его, не могла целовать его, не могла отвечать на его ласки… Смешно? Наверно. Но мне тогда было не до смеха. Тогда я стал разглядывать его, твоего мужа, — и странно и дико мне было, что я стою, украдкой разглядывая тебя, а рядом с тобой идет о н, твой муж. Он шел, заботливо поддерживая тебя под локоть, и был такой большой, самоуверенный и важный, что я подумал — вот почему ты вышла за него. Он, вероятно, сделал то, чего не мог сделать для тебя я, — спас от одиночества, тоски, неуверенности… Не знаю, прав ли был я. Почему-то мне трудно было вообразить, что ты любишь его, — я слишком хорошо помнил, как ты любила меня. Но я знал, что уже ничего не могу изменить, — и остановился, провожая вас глазами. А когда вы скрылись в толпе, я поехал в аэропорт и в тот же день был в Москве.
Я солгал бы, сказав, что долго мучился от твоей «измены». Я уже начинал понимать всю глубину своей вины перед тобой и ни в чем не упрекал тебя. Просто я весь был какой-то опустошенный, словно из меня вытряхнули душу и пустое место заполнили уравнениями и формулами. Да и жизнь у меня была достаточно напряженная и нелегкая — приходилось много заниматься, подрабатывать на стройках, и очень скоро я научился не вспоминать ни тебя, ни твои ласки. И когда женился на Лене — даже не сомневался, что все прошло и никогда уже не вернется. Но напрасно я так понадеялся на «великого врачевателя» — время. Когда я узнал, что ты ушла от мужа и снова живешь с матерью — мне показалось, что мир покачнулся и все стало как будто не в фокусе. Это не преувеличение — наш общий знакомый, который сообщил мне эту новость, просто перепугался, глядя на меня. Это было в кафе, мы уже выпили грамм по двести коньяку, и я невнятно отговорился тем, что мне стало плохо, быстро распрощался и пошел по городу. Куда? Сам не знаю. Первая мысль была — сразу же лететь к тебе. Но тут же я вспомнил, что я женат и сыну моему три месяца…
Что было потом? Да ничего особенного. Я засел за работу — да так, что иногда меня чуть ли не силой приходилось отрывать от стола и заставлять есть. В такой работе и прошли все эти годы. И опять я забыл тебя. И вот — еду. Зачем? Не знаю… Наверно, за своим прошлым, богатства которого неизмеримо превышают все остальное, что было у меня и что будет. Это я знаю твердо.
А ты? Какая ты сейчас? Помнишь ли меня? Что скажешь мне?
А может быть — за своим будущим?
2
Он шел по городу, многого не узнавая вокруг, — знакомыми были названия улиц, повороты дороги, линия высоковольтной передачи, небольшой парк, — но всюду тесно громоздились новые пятиэтажные дома, очень похожие друг на друга, исчезли водоразборные колонки на перекрестках, вместо придорожной зелени везде мокро поблескивал асфальт, и ему казалось, что это не его город, в котором он родился и вырос, а просто один из десятков чужих, незнакомых городов.
Он не сразу нашел дом Лили и, поднимаясь по лестнице, вынужден был держаться за перила — так велико было его волнение.
Дверь открыла девочка с косичками, с большими любопытными глазами — и он безмерно обрадовался, увидев эти глаза, — ее глаза, — и тому, что девочка разительно была похожа на Лилю.
— Здравствуйте, — вежливо сказала девочка. — Вам кого?
— Мама дома?
— Нет, она на работе.
— А когда она придет?
— В пять.
Он взглянул на часы и увидел, что только десять минут четвертого. И эти предстоящие два часа ожидания показались ему невыносимыми, куда более долгими, чем десять лет разлуки.
— А вы кто, дядя?
— Я — человек, — ответил он и улыбнулся.
— Это я вижу, — серьезно сказала девочка. — Вы мамин знакомый?
— Да. А ты Надя, — не спросил, а уверенно сказал он, с нежностью разглядывая скуластое лицо девочки. Все в ней нравилось ему — а особенно то, что она не стала расспрашивать из-за двери, кто пришел, и сразу открыла ему.
— Правда, — удивилась Надя. — А откуда вы знаете? Вам мама сказала?
— Да… Вот что, милая моя, я не буду тебя задерживать, ты, наверно, уроки делаешь?
— Да.
— Если не возражаешь, я оставлю пока чемодан и подожду маму во дворе.
— Ладно, — кивнула Надя. — А вас как зовут?
— Дядя Саша.
Спускаясь по лестнице, он подумал: «А нашей дочери было бы уже одиннадцать лет». Почему именно дочери, а не сыну, он не стал думать.
Александр устроился в беседке, закурил и стал ждать.
Он заметил ее издали и узнал сразу, еще не видя лица, — у нее была такая же легкая походка, как и в юности. Он встал, пошел ей навстречу и уже видел, что немного осталось от ее стройности, что выглядит она старше своих тридцати лет, что у нее усталое лицо и что она не узнает его. Он остановился, и когда она с недоумением посмотрела на него — тихо сказал:
— Лиля…
И увидел, как сразу побледнела она, узнав его, — от радости или испуга?
Лиля поставила на землю сумку и неуверенно шагнула к нему, близоруко прищурив глаза:
