— Здравствуйте, — вежливо сказала девочка. — Вам кого?
— Мама дома?
— Нет, она на работе.
— А когда она придет?
— В пять.
Он взглянул на часы и увидел, что только десять минут четвертого. И эти предстоящие два часа ожидания показались ему невыносимыми, куда более долгими, чем десять лет разлуки.
— А вы кто, дядя?
— Я — человек, — ответил он и улыбнулся.
— Это я вижу, — серьезно сказала девочка. — Вы мамин знакомый?
— Да. А ты Надя, — не спросил, а уверенно сказал он, с нежностью разглядывая скуластое лицо девочки. Все в ней нравилось ему — а особенно то, что она не стала расспрашивать из-за двери, кто пришел, и сразу открыла ему.
— Правда, — удивилась Надя. — А откуда вы знаете? Вам мама сказала?
— Да… Вот что, милая моя, я не буду тебя задерживать, ты, наверно, уроки делаешь?
— Да.
— Если не возражаешь, я оставлю пока чемодан и подожду маму во дворе.
— Ладно, — кивнула Надя. — А вас как зовут?
— Дядя Саша.
Спускаясь по лестнице, он подумал: «А нашей дочери было бы уже одиннадцать лет». Почему именно дочери, а не сыну, он не стал думать.
Александр устроился в беседке, закурил и стал ждать.
Он заметил ее издали и узнал сразу, еще не видя лица, — у нее была такая же легкая походка, как и в юности. Он встал, пошел ей навстречу и уже видел, что немного осталось от ее стройности, что выглядит она старше своих тридцати лет, что у нее усталое лицо и что она не узнает его. Он остановился, и когда она с недоумением посмотрела на него — тихо сказал:
— Лиля…
И увидел, как сразу побледнела она, узнав его, — от радости или испуга?
Лиля поставила на землю сумку и неуверенно шагнула к нему, близоруко прищурив глаза:
— Саша! Господи, да неужели это ты?
— Ну да, я, — неудержимо заулыбался он, приняв ее волнение за радость встречи с ним, но она как-то испуганно спросила:
— Откуда ты, как?
— Ну, откуда же, из Долинска, конечно. А как… — он запнулся, не зная, что говорить, и скороговоркой закончил: — Да просто захотелось повидать тебя…
— Ну идем, идем домой, — почему-то заторопилась вдруг Лиля. — Там только одна Надя.
— Знаю, я уже познакомился с ней. Очень похожа на тебя.
— Да, все так говорят.
Лиля избегала смотреть на него и, поднимаясь по лестнице впереди него, чувствовала себя явно неловко. Открыв дверь, ненужно засуетилась:
— Ну, раздевайся, проходи. Нет-нет, ботинки не снимай, у нас не очень чисто… Наденька, познакомься с дядей Сашей.
— А мы уже познакомились, — сообщила Надя. — Вот тут его чемодан стоит.
— Ах да, — Лиля мельком взглянула на него и почему-то покраснела. — Ты же говорил.
— Мамочка, а можно я пойду на улицу погулять?
— Можно, только надень сапожки.
— Ладно, — с сожалением сказала Надя, и Александр невольно улыбнулся — так она сейчас напомнила ему сына, который никак не мог понять, почему взрослые не разрешают ходить по лужам.
Лиля закрыла за дочерью дверь и спросила, не глядя на него:
— Твоему сколько уже — шесть?
— Да, — сказал он.
— Ну, проходи в комнату, садись. Займись пока чем-нибудь, я быстренько поставлю варить, а потом уж будем разговаривать.
— А можно, я тоже на кухню пойду? — робко спросил он, и Лиля засмеялась и сказала:
— Можно.
И вот он сидел на кухне, смотрел на нее и с трудом верил — неужели это не сон и почему же этого так долго не было, — ведь только смотреть, как она ходит, как движутся ее руки, как знакомым жестом она откидывает со лба волосы, — было наслаждением для него, и он смотрел на нее не отрываясь и вдруг словно очнулся от вопроса:
— Что так смотришь? Постарела?
— Постарела? — с недоумением переспросил он, — так некстати прозвучал ее вопрос, — и вдруг увидел, что она по-прежнему избегает смотреть на него и движения у нее скованные, и он поразился — почему так, неужели ей неприятен его приезд? Он спросил:
— Ты не рада видеть меня?
Лиля положила нож, посмотрела на него и тихо сказала:
— Рада, конечно, но ведь столько лет прошло…
Голос ее дрогнул, и он поспешил перевести разговор:
— Как там наши поживают?
— Наши? Да ведь только и слово осталось, что «наши». Люся Белякова в Ленинграде, Слава Костырев где-то на Севере, летает, Валера, как сам знаешь, в Москве, остальные почти все здесь. Но видимся редко, а если и встретимся — перекинемся на бегу несколькими словами, поговорим о том, что надо бы собраться всем, но дальше разговоров дело не идет. У всех свои заботы. Большинство так и остались на заводах, нарожали детей, — в общем, все очень обыкновенно, буднично. Один ты у нас… далеко пошел.
— Как странно ты говоришь…
— Почему странно? Так оно и есть. Согласись, дистанция от слесаря до кандидата наук немалая. И знаешь, тобой гордятся. Зайди в школу — увидишь, твой портрет висит на самом почетном месте. А в библиотеке есть почти все номера журналов с твоими статьями — уж и не знаю, где Клавдия Андреевна достает их.
— Даже так? — удивился Александр.
— Да. И ты неплохо сделаешь, если пришлешь ей несколько работ со своими автографами.
— Хорошо, пришлю… А как твоя работа?
— Ну, что моя работа? — Лиля равнодушно пожала плечами. — Самый что ни на есть обыкновенный врач.
— А тебе это не нравится?
Лиля как-то странно посмотрела на него и с незнакомой ему решительностью сказала:
— Вопрос не из той категории, Саша. Нравится или не нравится — значения почти не имеет, потому что ничего другого у меня нет и, разумеется, не будет…
Она особенно энергично подчеркнула слово «разумеется», словно заранее не принимая его возражений на этот счет, и продолжала:
— А раз так — нетрудно убедить себя в чем угодно. Можно как дважды два доказать себе, что все это стандарт, рутина, текучка, — и на многие годы испортить себе жизнь. Можно и по-другому — решить, что ты делаешь что-то полезное, необходимое, — и на этом более или менее успокоиться. Я предпочитаю второй вариант.
Заметив на его лице удивление, которое он не сумел скрыть, Лиля усмехнулась:
— Что, удивлен такой приземленной философией? Но ведь такую проблему рано или поздно приходится решать едва ли не каждому. Творчество — удел немногих, и ты просто счастливец, что принадлежишь к этим немногим.
Она сказала это с такой убежденностью, что он не решился возразить ей, — да и что он мог бы сказать? Что его «творчество» тоже кажется ему в какой-то мере стандартным? Но Александр и сам знал, что эта стандартность — нечто совсем иное, чем то, что она подразумевает под этим словом, а значит, уже не является стандартным. А Лиля спокойно продолжала:
— Видишь ли, уже одно то, что ты можешь в любое время уйти с работы или вовсе не приезжать в институт, в любой день поехать в Москву или куда тебе угодно, — вообще, твоя личная свобода, которая просто несовместима с жесткой производственной дисциплиной, с необходимостью работать от звонка до звонка, — уже одно это делает твою жизнь совершенно иной.
Он озадаченно посмотрел на нее.
— В общем-то верно… Но откуда ты все это знаешь?
Лиля улыбнулась.
— Земля слухом полнится…
— И какие же еще слухи ходят?
— Что у тебя великолепная квартира рядом с лесом, очень милая жена и очаровательный сын… И что ты счастлив, — добавила она невнятно, отворачиваясь к плите.
— А-а, — протянул Александр. — Это все россказни Валерки…
— Конечно, — спокойно сказала Лиля, поворачиваясь к нему. — Только почему же «россказни»? Просто он по-хорошему завидует тебе.
— Часто он здесь бывает?
— Почти каждый год. Говорит, что очень тянет сюда. Часто заходит ко мне, и тогда почти все разговоры ведутся о тебе.
— Странно… Мне он почему-то ничего не говорил об этом.
— Наверно, видит, что тебя-то сюда не тянет. Да и ты, как я поняла из его слов, не очень-то внимателен к нему.
— Это правда, — признался Александр. — Видимся мы не очень часто. Он несколько раз приезжал ко мне в Долинск, но все как-то получалось, что я был занят.
— Да, он говорил, что ты очень много работаешь. Зато от твоей жены он просто в восторге.
— Может быть, потому, что самому не повезло с женитьбой?
— Может быть, — спокойно согласилась Лиля. А он закурил и с насмешливой улыбкой сказал:
— Как, оказывается, все ясно и просто выглядит со стороны…
Лиля промолчала, и это заставило его спросить:
— И ты веришь ему?
— Почему же нет? Разве это так невероятно — счастливая семья, любимая работа?
И теперь уже ему пришлось промолчать. В поезде он готовился к долгому разговору, но казалось просто невозможным начинать этот разговор сейчас, надо было сначала пробить броню ее спокойствия, — а он уже сомневался, что ему удастся сделать это, — и он ничего не сказал. А ее, казалось, ничуть не интересовало, что он ответит на ее вопрос, и не удивляло его молчание. Она продолжала спокойно возиться у плиты и непостижимо будничным тоном сказала:
