— Садись, — снова повторил я, — и выпей.
Я сел за стол напротив него, закурил, выждал какое-то время. Каролино продолжал стоять. Вид у него был отчаянно несчастный. С него текла вода, как с потерпевшего кораблекрушение, он не поднимал глаз.
— Мне все известно… Все известно…
— Садись, обсохни у огня.
— Не говорите мне «ты»!
Опять тяжелое молчание. Я беру рюмку, спокойно делаю глоток, смотрю на Рябенького и держу внимание взведенным, как курок.
— Вы все думаете, что я растяпа, считаете меня ничтожеством. Но вы ошибаетесь, ошибаетесь, я мужчина, я — это я! Я могу! Я, если вы хотите… Все в моих руках, даже город, да, я могу поджечь город, да, да. Я — это я! Вот мои руки… — И он поднял сжатые в кулаки руки. — Я — это я, а не куча навоза. Я человек свободный, я могу, чем вы все меня лучше? Она уехала, не сказав ни слова. Но я знаю все уже давно. Я все понял, все.
— Люди иногда заблуждаются, Каролино. Ты говоришь о Софии?
— Не смейте произносить ее имя! У вас грязные губы!
Я вздрогнул, но взял себя в руки.
— У Софии, должно быть, нет времени тебе написать. После смерти сестры…
— Ни слова о Софии, ни слова больше вообще. — Он подошел к столу и, облокотившись, вперил в меня свои зеленые глаза.
Я, готовый ко всему, взглянул на него в упор, но не встал.
— Будем говорить прямо: чего же, друг мой, вы хотите от меня?
Моя решимость произвела на него впечатление. Я не спускал с него глаз, держал на прицеле. Меж тем Каролино пошел вокруг стола. Я встал, взял бутылку. Каролино остановился. И вдруг, упав на стул, откинувшись на спинку и вытянув ноги, он принялся смеяться, смеяться идиотским смехом. «Он пьян, — подумал я. — Или свихнулся?» Ночь усиливала мою тревогу. Как в фильме ужасов, я прислушивался к вою ветра на крыше и в ветвях деревьев. Однако все это глупо. Я, как мог, постарался встряхнуться, избавиться от страха. И тут всерьез заметил, что парень не в себе. Но в потерянной, сотрясаемой ветром и дождем ночи призрак безумия был для меня ужасом абстрактным, неосязаемым, неуловимым. Нет, я не пошел в наступление на молодого человека в прямом смысле этого слова, — ведь обезвредить его не составляло большого труда, — но пошел против того безобразного, трусливого и агрессивного, что вдруг в нем обнаружил.
— Так почему же именно я тебе нужен? Какое все это имеет ко мне отношение?
— Я мужчина! — выкрикнул он снова. — Я знаю, чего хочу. Я свободен, я велик, во мне великая сила. Великая, как у бога. Он созидал. А я могу уничтожить.
— Немедленно объясните, о чем идет речь. Или идите вон!
— Я? Вон? Вы глупы. Вы решили, что можете делать из меня посмешище. Посмешище из Рябенького. Да, я Рябенький. Я! Вот эти руки — мои! — И он принялся демонстрировать свои крючковатые пальцы. — И эти руки, и эти ноги, и эти прыщи. Но внутри я такой же, как все! Я хочу сказать, что я большой, я… Я, если вы хотите, могу… Но она больше мне в глаза не посмотрит… Но я… Она очень удивится. И ночь подходящая, чтобы отправиться в путешествие. Вышвырнутый из рая… Нет, я не пьян и не сумасшедший. Но мне приятно стоять здесь и смотреть на вас, который жив и который смотрит на меня и боится меня. А я не боюсь. Ничего не боюсь. Даже смерти. А вы боитесь, боитесь смерти. Есть люди, что еще не родятся… родятся…
Он наконец умолк, и снова бешеный ветер завладел моим вниманием. Мне показалось, что молодой человек исчерпал свою злость в этом потоке слов. Я поднялся и, почти успокоившись, предложил:
— Выпей, и я отвезу тебя домой.
Не поднимая глаз, он протянул руку. Я пододвинул к нему бокал. Тут неожиданно Каролино сделал прыжок и оказался передо мной с открытым ножом. Это был складной нож на пружине. Он держал его, как приговор. Зло блеснуло лезвие, так же зло блеснули глаза юноши. Инстинктивно я схватил его за запястье и парировал удар. И тут же, яростно поборов свою нерешительность, свою внезапную тревогу и свою покорность, в которую ввергала меня ночь, выкрутил ему руку. Нож упал. Я наступил на него и ударил Рябенького кулаком в челюсть. Он закачался. В ярости, которая завладела мной, я хлестал его по щекам до изнеможения, но смутно чувствовал, что бью себя самого… Каролино упал на стул, положил на стол голову, закрылся руками и заплакал, сотрясаясь в конвульсиях и хрипя. Я поднял нож, закрыл его, положил в карман. Ветер нарастал. И среди бушующего ветра было как-то странно и беспокойно слушать всхлипы Каролино.
«Но, милый молодой человек, кто же расстроил твои мечты?» — спрашиваю я тебя в эту свою бессонную ночь, когда, сидя за письменным столом, воссоздаю, осмысливаю (или домысливаю) все, что тогда произошло. В вышине воздух чист, мой милый. Кто повинен, что ты не знал этого, кто повинен, что этого не знала твоя ярость? Нет, в том, что произошло с тобой или с кем другим, — если, конечно, вина — наше стремление к правде и чистоте, — я не повинен. Пей, Рябенький, свою рюмку, пей. Ночь на исходе, скоро наступит рассвет… Знаешь ли ты, что сильнее: твоя ярость или солнце? Солнце, Каролино, солнце сильнее. Не ищи ночь только потому, что ты не выносишь дня. Найди свое «я» в ярком солнечном свете — и будешь человеком. Да и что за истина это твое открытие смерти и крови? Ведь теперь-то я знаю, что ты замыслил преступление не против меня и не против нее. Ты совершил преступление против жизни, против того парадокса, что тебя опустошал. Но я не хотел этого, нет, не хотел…
А чего же ждала от меня ты, София? Она мне как-то сказала, что я не принес ничего нового. Разумеется: ведь семя прорастает только в той земле, которая ждет это семя. Я ли виновен? Теперь я не хочу об этом думать, теперь не хочу.
Я выкурил сигарету. Каролино выпил коньяк. Он не поднимал глаз; он чувствовал себя несчастным, униженным и пристыженным тем, что чуть было не совершил преступления, а скорее именно тем, что так и не совершил, рискуя многим и больше всего рискуя оказаться жалким фигляром, что и случилось.
— Съешь что-нибудь.
У меня был хлеб, сыр, масло, даже молоко в кувшине. По всему казалось, он отдался во власть моему состраданию. Но внезапно нахлынувший порыв гордости заставил его отказаться. Он встал и направился к двери.
— Я тебя отвезу на машине.
Он остановился, когда услышал, что я сказал, но не повернулся. И решительно пошел к двери. Открыл ее и вышел. За порогом моего дома на него обрушились дождь и ветер и принялись трепать его и без того растрепанные волосы. Я запер дверь и вернулся на кухню. В дымоходе выл ветер. Когда утро заглянуло в мое окно, я спал, положив голову на стол.
XX
Рассказать бы кому-нибудь о случившемся — устал я размышлять один над всем этим. Но я не нахожу даже Шико: в его отделе мне сказали, что он уехал в Алгарве[20]. Звоню Моуре — никакого ответа. Стучусь к Ане — дверь заперта. Город предстает теперь предо мной скопищем призраков и воплощением несчастий.
— День добрый, сеньор инженер, как поживаете, сеньор инженер?
Это Мануэл Патета, — он, как всегда, пьян. А уроки? А лицей? Что же для меня союз с учениками? Иногда — это взаимный интерес или, вернее, не интерес, а изумление. Но изумление возникает единожды. Потом повторение и скука. А против скуки у ребят своя защита: волнение крови, хитрость, недисциплинированность. И победить эту постоянно действующую агрессивность нелегко: как правило, за ней нет больше ничего, только она сама. В этом случае я вынужден пойти им навстречу, предоставить им удовольствие себя победить и тут попытаться выйти из моего внешне, казалось бы, пораженческого и униженного положения умением незаметно подчинить их себе. Любое общественное занятие — отречение. Но отрекаться перед абстрактной силой закона, особенно перед этой бесформенной массой, перед молодежью, которая является лишь пропадающей втуне стихийной силой, спесью того, в чьем распоряжении все, все без исключения дороги… Лиссабон! Но по конкурсу я принят не был.
Шико я не нашел, и хорошо, что не нашел, — ведь рассказать Шико, это все равно что дать следствию возможность предположить свою виновность (а предполагаемую виновность так просто объявить подлинной), все равно что сделать скандал всеобщим достоянием. Однако всеобщим достоянием он стал и без того. Уже давно распространявшиеся сплетни (я ведь благодаря своим ученикам и их семьям был общественным деятелем) ждали удобного момента, вокруг которого они бы сгруппировались, завертелись, обрели смысл. И вот таким толчком явились, — нет, не что-то реальное (я ведь не умер и не был ранен), — все те же сплетни, но сказанные громко, во всеуслышание. Кто был их автором? Не знаю. Но, возможно, сам Каролино. Вполне возможно, что, стараясь связать себя словом, чтобы не утратить решимости, он сам и объявил о своем намерении.
О желании ректора говорить со мной уведомил меня все тот же служащий канцелярии, что напоминал мне портрет, сделанный египетским живописцем, — несчастный взгляд, свисающие усы. Когда я вошел к ректору, ректор с серьезным видом разминал сигарету. Предлагая садиться, он указал на черный кожаный диван, около которого дремал его пес. Я сел. Добрый человек все так же серьезно, оттянув вниз губу и опустив глаза, продолжал начатое дело. Наконец поднес к сигарете зажигалку. Я же, вечный преступник перед миром и людьми, ждал.
