Во всяком случае, на глуповской жизни повальная тяга к чтению отразилась самым непосредственным образом, как, например, может отразиться набег кочевников, или перемена климата, или неурожай. Со свойственной глуповцам горячностью и простодушием они всякое книжное слово принимали не просто за неукоснительно мудрое, а за прямо руководительное, и поэтому в городе то и дело случались чисто литературные происшествия: то жена одного купца бросится под маневренную «кукушку» из-за любви, то откроют на фарфоровом заводе ланкастерову школу взаимного обучения, то пройдет слух, что некие молодые люди с топорами наголо гоняются за старушками, то начинает спать на гвоздях целое отделение [45] гимназистов.
Но самым заметным следствием пристрастия глуповцев к литературе стало на первых порах вот какое неожиданное происшествие: владельцы хлебопекарни братья Милославские, как тогда говорилось, ушли в народ. В отличие от фантастического путешественника Фердыщенко, братья Милославские отправились не в праздное турне по выгону, а, продав хлебопекарню и переодевшись в самую что ни на есть рвань, двинулись к бывшим черносошным крестьянам в бывшую Болотную слободу. Хоть край этот и не так уж был отдален, грамотность до него еще не достигла, и братья решили пропагандировать чтение под видом забубённых хлебопашцев. Пора как раз была весенняя, страдная — конспиративная.
Для начала Милославские нанялись батраками к кулаку Печорину и стали кое-как боронить угодья. Делали они это настолько — как бы это выразиться? — вчуже, что ли, что общество было заинтриговано, и человек двадцать мужиков собралось полюбопытствовать, каким манером пришельцы управляются с боронами; мужики стояли и угрюмо ковыряли пальцами в бородах.
Братья решили воспользоваться скоплением народа и незамедлительно начали просветительную работу.
— А что, православные, — сказал старший Милославский, — есть ли у кого книги?
— Вот еще! — отозвался один угрюмый мужик. — Баловство какое!..
— Ну почему же баловство? — сказал Милославский-младший. — В книгах можно найти много полезных сведений… Вот, например: известно вам, мужики, почему у вас рожь дает только двадцать пять пудов с десятины?
Кто-то из мужиков ответил:
— Это нам действительно невдомек.
— А в книжках доподлинно прописано — почему; так прямо буковки и выстраиваются в ответ:
Среди цветущих нив и горДруг человечества печально замечаетВезде невежества убийственный позор…
Или:
В неведомой глуши, в деревне полудикойТы рос средь буйных дикарей…
— Помилуйте! — возмутился один угрюмый мужик. — Это за что же на нас такая мораль?!
— А за то, что вы темный, бессмысленный народ. Книжки надо читать, и жизнь сразу покажется в ином свете.
Тут в разговор вмешался кулак Печорин:
— Вы лучше вот что, братья, скажите: вы ко мне работать нанялись или слова разные говорить?
— Да чего тут толковать! — крикнул кто-то. — Братцы, они засланные к нам!
— Да от кого засланные-то? — в тревоге спросил Милославский-младший.
— Так надо полагать, что от староверов из Спасова согласия, — был ответ. — Они себя заживо в баньках жгут, и эти нас морочат про свет иной…
— Они точно засланные, — подтвердил кто-то из мужиков. — Вы только гляньте, как они изгваздали борозду!
— Засланные, засланные! — послышались горячие голоса, которые вдруг перекрыл чей-то могучий бас:
— Бей их, чернокнижников, братцы! Нам за это дьякон по два смертных греха скостит!
В общем, Милославских побили, да так еще крепко, что они только к вечеру отлежались. Всю ночь они брели куда глаза глядят, охая и кряхтя, а к утру набрели на какую-то деревеньку. Тут еще только вывозили в поля навоз, и братья подрядились за харчи разбрасывать его вилами, подумав, что на такой работе их трудно будет разоблачить. Хотя давешние мужики и огорошили Милославских агрессивным своим невежеством, братья решили не отступать — до того они были околдованы концепциями тогдашних олимпийцев художественного слова. С другой стороны, ребята они были настырные, и если за что брались, то до крови из-под ногтей.
Вечером, когда работы деревенька свернула и все, отужинав, повылазили на завалинки, братья прибились к наиболее многочисленной компании мужиков.
— А что, православные, — сказал старший Милославский, — есть ли у кого книги?
— А тебе на что? — спросил его древний старик, который, возможно, помнил еще первого фантастического путешественника.
— Почитать. Время досужее, можно и почитать — я этим делом сызмальства увлекаюсь. Если желаете, я и вслух могу почитать…
— Нету у нас книг.
— Ну, на нет и суда нет, — сказал Милославский-младший. — А то любопытные встречаются книги. В иных пишут о наших краях, в иных о заморских, то про простонародье попадется сочинение, то про явления атмосферы…
Вслед за этими словами вдруг наступила гнетущая тишина, и братья насторожились. Древний старик сказал:
— А вы, молодцы, случаем, не цыгане?
Братья от удивления выпростали глаза, а древний старик радостно ударил себя ладонями по коленям и сказал с таким выражением, точно он решил какую-то утомительную загадку:
— Точно они цыгане! И чернявые оба, и слова у них непонятные, какие-то кочевые!
— Ну, коли так, — добавил другой старик, — я ихней доли врагу не пожелаю.
Хотя и малодушно было так сразу ретироваться, Милославские бочком, бочком направились в сторону ближайшей околицы ввиду собирающейся грозы, а потом и самым откровенным образом бросились наутек, опасаясь повторения давешнего побоища.
В следующую деревню братьев попросту не пустили. Надо полагать, их опередил слух, что будто бы в окрестностях бродят опасные чернокнижники из цыган, и возле призаболоченного пруда, от которого брал начало порядок изб, Милославских окружили здешние мужики. Вполне вероятно, что дело опять кончилось бы драматически, кабы не деньги, вырученные от продажи хлебопекарни, — братья откупились и тронулись в обратный путь, на чем, собственно, и закончилось второе фантастическое путешествие.
По возвращении в родимый Глупов Милославский-старший сел на паперть собора Петра и Павла и заплакал от огорчения, а младший постоял-постоял, потом погрозил кулаком в сторону бывшей Болотной слободы и покинул город.
Старший нищенствовал в Глупове аж до самой эпохи индустриализации, а младший обошел полдержавы, дважды сидел в тюрьме, участвовал в эсеровских экспроприациях, жил в Германии, был как-то причастен к делу Азефа, выпустил брошюру «О причинах дикости русского земледельца» и нежданно-негаданно объявился в Глупове в двадцать седьмом году.
История с новыми фантастическими путешественниками произвела в городе некоторые шатания, и градоначальника Пушкевича это насторожило. На всякий случай он решил возобновить строительство видообзорной каланчи, и уже опять навезли бревен для стропил, извести и клейменого кирпича, как Иван Осипович передумал и положил возвести памятник Никколо Макиавелли, на каковой предмет он даже списался со скульптором Опекушиным. Но эта идея почему-то не понравилась вышестоящему начальству, и Ивана Осиповича отправили на покой.
Невзгоды эпохи бумдекаданса
Следующим глуповским градоначальником стал Семен Антонович Грустилов, из местных, правнук того самого застенчивого женолюба Грустилова, который управлял городом накануне восстания декабристов. Это был седьмой случай в истории Глупова, когда во главе его становился администратор собственно глуповского происхождения; первые шесть случаев пришлись на период дворцовых переворотов, в течение которого попеременно градоначальствовали шесть здешних дам, от Ираидки Палеологовой до Дуньки Толстопятой, свергнутых в результате народного возмущения.
Семен Антонович был человек тихий, пугливый, склонный к задумчивости, равнодушный к своим политическим обязанностям и по-настоящему интересовавшийся исключительно фотографией, — так вот поди ж ты: и в его градоначальничество без скандалов не обошлось. Едва вступив в должность, Семен Антонович решил по этому поводу закатить глуповскому народу грандиозный праздник с военной музыкой, фейерверком и раздачей подарков в виде круга краковской колбасы и гривенника деньгами. Трудно было этого ожидать, но на дармовщинку стеклась огромная масса публики, включая обитателей весьма отдаленных мест, и во время раздачи подарков приключилась такая давка, что погибших считали сотнями. Из этой трагедии, между прочим, следует одно далеко идущее и в то же время, так сказать, тупиковое заключение: независимо от того, опекал ли глуповцев градоначальник жестокий или гуманный, ограниченный или дальновидный, ревностный или халатный, а также независимо от того, применялись ли к глуповцам меры кротости или строгости, — городская жизнь протекала по какому-то заданному образцу; объясняется, видимо, это тем, что глуповцы всегда оставались верными своему характеру и природе — какими они были издревле, такими они преспокойно и оставались.
