– Сволочи! – процедил Никольский. – Расстрелять за такое мало!
– Да, и не говори, – согласился Градов. – Хорошо, осведомители вовремя доложили, а то б эти говоруны понесли гнилой слушок на передовую. Вот уродство бы вышло, когда б там бойцы, что крови своей не жалеют и жизни, эту хрень услыхали… До массовой паники дело могло дойти! Ну, ничего, мы за утро всех, кто болтал, и кто той болтовне внимал, выявили и вот теперь я их вразумляю, не покладая рук. Ну, а как закончу, пускай уж политсостав прорабатывает, на пару с комсомольскими активистами.
Крыжановский сообразил, что Градов всё разжёвывает лично для него – Никольскому дополнительные разъяснения – без надобности. И стало Герману стыдно за то рукопожатие, ибо его снова посетила усвоенная в самолёте истина: на войне – как на войне. Логика здесь другая, чуждая человеку мирному, зато жизненно необходимая военному.
Градов так спешил вернуться к работе, что лишь коротко (пока курил папиросу) проинформировал визитёров об обстановке на фронте, после чего быстро их выпроводил. Собственно, большего от него ожидать и не следовало.
Со слов майора выходило, что по всему городу ведутся уличные бои. Танки и другая тяжёлая техника применяется мало, на узких улицах от неё нет проку – всё решает царица полей – пехота. Русские и германцы ежедневно сходятся друг с другом врукопашную; и те, и другие широко задействуют снайперов. Линии фронта как таковой не существует – во многих зданиях разные этажи зачастую занимают противоборствующие стороны. Характерно, что вся эта неразбериха весьма способствует действиям малых разведгрупп, подобных той, на соединение с которой направляется группа Крыжановского.
Из хутора выехали на телеге. Транспорт не ахти какой, зато возница попался знающий – глуховатый и угрюмый дедушка. Не вступая в разговоры, какими-то болотистыми балками и чахлыми лесополосами, старик весьма споро доставил их на волжский берег к Краснослободской переправе.
Там Никольский немедленно отправился договариваться о переброске их группы в Сталинград, а остальные пока сгрудились у пристани, где царила невообразимая суета. Герман ни на что внимания не обращал, курил папиросы одну за другой, в немом ужасе созерцая, как над противоположным берегом реки поднимаются чёрные дымы. В небе дымы соединялись, образуя гигантский чёрный крест. Казалось, крест этот – не результат причудливой игры ветров, а творение Высших сил. Грохот разрывов на время затих, породив воистину зловещую тишину. Крыжановский вздрогнул, когда рядом неожиданно шумно вздохнул Артюхов.
– Всё правильно, если этому кресту добавить ещё одну перекладину, стало бы точь-в-точь как в той политотдельской листовке у Капустина… «Сталинград – ваша могила», – невесело усмехнулся археолог. Искоса взглянув на Крыжановского, он добавил сварливо: – Что уставился? Думаешь, я трушу? Да, мне действительно страшно! Но это не из-за трусости, а оттого, что не понаслышке знаю, какая она стерва, война… Хорошо твоему индусу… Ничего не понимает, смотрит, как корова, а-а чего уж там…
Не договорив, Артюхов раздражённо махнул рукой. Герман же возразил.
– Зря ты, Миша – Каранихи всё понимает, и в переделках бывал не раз. Уверяю, по тем дорожкам, по каким смерть бродит, нам с ним не раз приходилось гулять, а что страху неймёт, так то благодаря религиозным убеждениям – он ведь верит в карму…
Услыхав знакомое слово, темноликий индус широко улыбнулся Артюхову и с поклоном подтвердил:
– Карма!
– К тому же, – продолжил Герман, – мой друг верит в предсказания. Там, в Индии, цыганка ему нагадала, что свою жизнь он отдаст за некий прекрасный цветок.
– Вон оно как?! – всплеснул руками Артюхов. – Подумать только, цветок! Значит, наш молчаливый спутник ничего не боится, кроме цветов?
– Цветов он тоже не боится, – возразил Герман. – Я же тебе говорю, Каранихи верит в карму.
– Карма! – сущей вороной каркнул индус. Прозвучало настолько ёмко, что Артюхов, несмотря на, казалось бы, обретённую браваду, передёрнул плечами.
Неизвестно как долго бы ещё продолжался этот резонансный для душевных струн обоих собеседников разговор, если бы не младший лейтенант Никольский, чья природная расторопность не подвела и на этот раз.
– Товарищи! – закричал он издали. – Нам повезло, судно отчаливает через пять минут. Я тут выбил места…
Плавсредства отходили от пристани тихо, без гудков. Отходили, битком набитые солдатскими душами. Места, о которых говорил Динэр Кузьмич, выдались на пожарном пароходе «Гаситель»[81]. Посудине этой больше бы подошло другое название – «Решето», ибо не осталось на ней ни одного живого места: вся в пробоинах и вмятинах, а в ходовой рубке задорно поблёскивает единственное уцелевшее стекло. Артюхов встал поближе к одному из спасательных кругов и, бросив косой взгляд на Никольского, съязвил:
– Вот уж повезло, так повезло. Как утопленникам!
– Ничего, дойдём! – процедил сквозь зубы младший лейтенант. – Лишь бы пикировщики не налетели.
«Гаситель» тяжело резал тупым форштевнем радужно-маслянистую от разлившейся нефти воду. Справа и слева, сколько хватало глаз, шли тяжелогруженые суда.
– Великая река, брат! – с благоговением в голосе обронил Каранихи. – Не думал, что это так, но она даже больше священного Ганга. И сама – тоже священная. Носители знают, раньше твой и мой народы были одним народом – ариями. Потом мои предки ушли, а твоим в наследство осталась Великая река. Нельзя позволить, чтобы враг, смрадом своих мыслей осквернивший божественную свастику, пил отсюда воду – всё величие наших общих предков будет выпито, вся их священная кровь!
Герман ничего не ответил, с трепетом в сердце он наблюдал, как у самого борта, плескаясь на мелкой волне, проплывает разбухшее человеческое тело. Кому оно принадлежало – русскому или немцу – разобрать не представлялось возможным. Солдаты на палубе сидели притихшие. Один из них тоже приметил мертвеца в воде и что-то сказал товарищу.
– Все там будем, – ответил тот, украдкой крестясь.
Сверху послышался гул авиамоторов, а затем высоко в небе пронеслась пара быстрых самолётов. Матрос в каске, что стоял на баке у зенитной установки, водруженной на турель четвёрки «Максимов», начал было разворачивать стволы, но через мгновение оставил это занятие и успокаивающе крикнул:
– Наши!
Трудно представить более отрадное слово – даже Артюхов расслабился. А заморскому гостю Каранихи, чтобы понять очевидное, знания языка и вовсе не потребовалось.
– Я знаю, брат, это она, та женщина, Роза! – объявил он уверенно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
