возмутитель Гладков сумел внести сумятицу в думы. Да и Балтика, невзирая на сравнительную распогожесть, тягостно мрачна, так и прочит хмурыми предположениями».
Впрочем, стакнувшись лицом к лицу с высоким гостем, русский император неожиданно поймал себя на мысли, что совсем не видит каких-либо затруднений в этих переговорах. Притом, что в итоге был намерен обмануть Вильгельма – спустя время по возвращению в Россию сей наметившийся договор попросту и без зазрения дезавуировать. И даже совесть не мучила.
А вот следующая запланированная встреча с Эдуардом беспокоила – в этой игре ожидались разноплановые подоплёки, точно скрытые пласты и слои в лабиринтах политических вариаций.
Вильгельм же, едва ступил на борт судна, на взгляд Романова, «читался» со всеми потрохами его помыслов. Для начала сыпал приличествующими вопросами о здоровье супруги и наследника. Быстро перескочил на европейские политические сплетни, естественно, более затрагивающие интересы Германии (и фарватером – России). Здравил с успехами на Дальнем Востоке, ратовал за скорую и окончательную победу. И тут же доверительно предупреждал, дескать, враг ещё силён, а за его спиной стоит коварный Альбион[45]. И практически с ходу начал излагать основные пункты соглашения, которые, что уж там… принимающей стороне по большому счёту были известны.
Честно говоря, Романов испытывал даже нечто похожее на снисходительную скуку, стараясь со всей сдержанностью и самообладанием не ввязываться в дискуссии. Всячески декларируя покладистость, потакая и соглашаясь, не видя необходимости ни убеждать, ни перечить, зная, что «завтра» всё это будет иметь посредственное значение.
«Господи, – бродило в голове российского самодержца, – как легко быть прозорливым и великомудрым, обладая теми предгадательными знаниями, коими владею я. И пусть я предвзят…»
Глядючи на велеречивого павлина, вдруг вспоминались кадры военной хроники Первой мировой – серые шинели, грязь и миллионы убиенных. Вдруг ни с того ни с сего возникало досель неведомое желание – выплеснуть прям в лицо самодовольного кузена, ошарашив: «А ты знаешь…»
«Да, да – ты последний неистовый кайзер, знаешь?! Ты, который кричал, что война не закончится, пока весь мир не признает Германию победительницей, позорно бросишь семью, Берлин. Сбежишь в Голландию, где и станешь прозябать свой остаток. А твой народ будет умирать от голода после Версальского мира, когда Германию обдерут как липку, повесив кабальные репарации».
И тут же устыдился:
«А чем я лучше? Я и вовсе не уберёг ни семью, ни Россию, ни себя. Тяжко бремя…»
Был подан парадный обед.
Германская делегация довольно гомонила по результатам столь быстро и легко утверждённого договора, звякая-щёлкая столовыми приборами и челюстями.
Вильгельм так просто цвёл и пах – как правило, сдержанный в аппетитах, вдруг много ел, пил, шутил, рассказывая неприличные анекдоты (за ним такое водилось). То и дело бегал в уборную («уборную» – именно так называл гальюн, пусть и по-немецки, сопровождавший кайзера адъютант в чине оберста), возвращался снова к столу, который окончательно пал перед тевтонским натиском, и, уже пресытившись – к куреву, кофе и, наконец, к той тревожной для Романова теме… Однако на удивление, ограничившись лишь общими чертами, что-то в духе:
– О, дорогой кузен! Я припомнил – Рожественский, что командует «Арктической эскадрой», это тот самый талантливый адмирал, который отличился тогда во время моего визита в Ревель!
Ах, как вам удалось так смело пройти неприступными льдами! Как скоро мы будем проводить караваны? Ах, ещё не скоро? Плохо разведан путь? Короткая навигация? Нужна сеть угольных станций? Добротные ледоколы? А тот американский, верно ли говорят, погиб? А правда ли?..
И так далее и тому подобное, похохатывая над очередным анекдотом, каркая на дойче: «Фюрдиль-хальп-цет-ален-цапфе![46] О, я, я! Унтер-колоссаль! Ха-ха!»
Романов сдержанно кривился:
«Немцы иногда такие громкие!»
И всё же самых провокационно-ожидаемых вопросов кайзер так и не задал. Чёрт его знает почему!
Может, не желал оказаться глупым собирателем фантазий, и высказанное даже в шуточных формах выглядело бы нелепо. Или посчитал, что неискушённый кузен Ники и так у него в кармане. И ещё успеется.
Потом уже, когда две яхты, отсалютовав друг другу, разойдутся, Ширинкин вежливо выскажет свои сторонние соображения:
– Простите, ваше величество, следовало ли столь скоро и без разбору соглашаться на все германские пункты в соглашении. Подозрительно-с.
– Да будет вам, – вяло, совершенно утомившись от гостей, отвечал император, – Вилли так упивался собой, своим превосходством, что ни на что иное не обращал внимания. Был бы при нём Бюлов, вот тогда пришлось бы играть более тонко.
– Адъютант тот его, что неловко громыхал своей саблей, носясь с кайзером в гальюн, далеко не так прост. Чувствую я в нём профессионала разведки. Совещались они там.
– Удалось что-то подслушать? – почти встревожился Романов, даже не поморщившись.
– К сожалению, мало что, – замялся начальник охраны, – так шумев за столом, там они осмотрительно шушукались. Мой человек расслышал лишь что-то про Эдуарда.
– Естественно, они знают следующий пункт нашей остановки, – Николай пошамкал обветренными губами. – Знаете что, Евгений Никифорович, надо непременно сделать так, чтобы к нашему приходу в Копенгаген новость о… хм, «Бьёркском договоре» уже достигла материка, и Эдуард был в ведении.
– «Бьёркском»? Борнхольм на траверзе.
– Ну и что? Я предложил назвать так – нечего гневить Бога, и без того вмешались в его промысел. А Вилли даже и не переспросил на радостях: «почему?» Как в народе говорят, «назови хоть горшком, лишь бы в печь не ставил». Только о соглашении с немцами желательно пустить будто бы слухами, а не нашей официальной инициативой. Отбейте соответствующую шифрованную телеграмму Извольскому[47].
– Исполним.
«И конечно же необходимо сделать так, чтобы некоторые подробности стали известны в Париже, – подумал Романов, когда дверь за подчинённым уже закрылась. – Там мгновенно смекнут, чем это может грозить прекрасной Франции, и станут более покладисты. Кредиты французов нам понадобятся лишь на срочное время. Далее я надеюсь, мы получим доходы от месторождений драгметаллов. Но пусть понервничают. Господи, как же быть такими сильными, чтобы вовсе не нуждаться в союзниках. Чтобы только флот и армия».
Качка стала чуть более заметной – «Штандарт» вышел из подветрия острова, взяв курс на Копенгаген.
* * *
Сто морских миль до следующего пункта назначения средним ходом растянули на всю ночь, то и дело встречая по пути огни оживлённого судоходства. Прибыв к месту, придержались дрейфом на траверзе по ориентиру маяков, а дождавшись, когда бриз разгонит утренний туман, неторопливо втянулись в створы, встав на рейде датской столицы.
Медленно отступающая дымка постепенно обнажила ближайшие стоящие на бочке суда-негоцианты, среди которых белой надстройкой изящно прорисовался двухтрубный клипер, на кормовом флагштоке которого от сырости вяло
