Я вижу себя и Павлика. Они (мы?) сидят за столом и пьют кофе. Моя тридцатидевятилетняя копия задумчиво мешает кофе ложкой. Ясно – с мыслями собирается.
– Павлуш, я хотела спросить тебя в какой из институтов ты собираешься поступать?
– В Универ. На Микробиологию, – прожевав кусочек бутерброда с сыром, отвечает мой отпрыск.
– Ты твердо решил?
– Да, мам. Еще в начале года. Ты же сама мне нанимала репетиторов…
– Я помню, – рассмеялась Я-2, – у меня еще нет склероза.
– Знаю мамочка, прости.
– Павлуш, не знаю как тебе это сказать. Словом… Я бы не хотела, чтобы ты поступал именно на этот факультет… Если тебе так нравиться биология, ты можешь пойти в медицинский, можешь стать ветеринаром, генетиком, врачом, учителем биологии, в конце концов! Только не микробиологом, я тебя очень прошу!
– Почему? – Я вижу что мой сыночек изрядно озадачен такой постановкой вопроса, но Я-2 пытается настаивать.
– Ты не знаешь того, что знаю я, – отвечает она.
– Мам, может, хватит ходить вокруг да около. Или объясни толком, или… Зачем ты вторую неделю бросаешь какие-то пространные намеки? Если тебя что-то беспокоит – просто расскажи мне об этом.
Хороший мальчик. Взрослый. Серьезный.
– Да, действительно. Я должна тебе кое-что рассказать, – говорит тем временем моя копия. – Давно, когда тебе было два с половиной года, ко мне пришел один человек. Он показал мне твое будущее… Я знаю наверняка, что если все случиться так, как ты хочешь, будет ужасная эпидемия. По твоей, между прочим, вине! Ты будешь работать в лаборатории вирусологии и однажды тебе придет в голову стащить пробирку с вирусом ВН 902, который вы будете изучать. И ты ее случайно разобьешь – я видела это своими глазами… Поэтому я не хочу… Более того – я против, чтобы ты поступал на этот факультет!
Павел слушал тираду моего двойника, опустив глаза в стол. Внимательно, но равнодушно. Складывалось впечатление что словосочетание «вирус ВН 902» для него как минимум знакомо, если не привычно. Он не задал матери больше ни одного вопроса, просто поднял голову и бросился в атаку:
– Мам, ну вот ты сама слышишь, что ты говоришь, а? Ну, кто может знать наперед, что произойдет в будущем, тем более в таких подробностях? Если ты не сошла с ума, значит тебя надули…
После этих Павлушиных слов я выразительно посмотрела на Идмона, но он неопределенно пожал плечами: мол, смотри, что будет дальше.
– Как ты можешь такое говорить? – Я-2 явно начала волноваться. Да и сама я перестала верить, что взрослого мужчину можно в чем-то переубедить. Но мы обе знали что поставлено на карту, поэтому сдаваться ни я, ни она не собирались. – Я говорю тебе, я видела все собственными глазами. Я видела санитаров в нашем дворе, они выносили трупы и сжигали их прямо перед подъездом! Они даже в крематорий для этого не ехали! Я видела нашу улицу, с полуразрушенными домами и вонючим сизым дымом от костров, в которых сжигали изуродованные тела. Если бы ты наблюдал ту жуткую картину собственными глазами, ты бы не считал меня сумасшедшей…
– Мам, я не хочу с тобой спорить… Ты понимаешь, я не могу отказаться от своей мечты из-за твоих необоснованных страхов!
– Павел, я клянусь тебе, что мои страхи – обоснованы. Более чем. А то, что ты не веришь мне, не избавляет тебя в будущем от ответственности за происходящее – Я-2 сердиться, выкрикивает последние фразы, уже понимая, что бессильна что-то изменить.
Я с ней согласна на все сто. Видели бы они нас с Идмоном в эту минуту, Павлуша никогда не назвал бы ее, то есть меня, сумасшедшей!
– Это какой-то бред. Хорошо. Я обещаю тебе подумать над тем, что ты мне рассказала. Договорились?
Павел поднялся, и ушел в свою комнату, не сказав более ни одного слова. Не думаю, что с таким выражением лица как у него было при этом, дети принимают неправильные решения. В нем чувствовалась твердость и уверенность. Только вот относительно чего?..
– Что будет дальше? – спросила я Идмона, в надежде рассеять свои сомнения. – Он меня послушается?
– Не знаю. Думаю, разговор этот повторялся еще не раз. Попробуем переместиться в момент, когда он начнет сдавать вступительные экзамены. Тогда мы точно не ошибемся в выводах.
Вижу что и Идмон настроен скептически. Но я все-таки верю в своего ребенка, поэтому не слишком волнуюсь. Павлуша очень взрослый для своих лет. Рассудительный. Настоящий мужик, одним словом. Не думаю, что он будет действовать вопреки моим словам.
Тем временем Идмон обжигает мою ладонь своей руной. «Закройте глаза» – говорит, а его шепот звучит как отдаленное шуршание прибоя. Я делаю два шага и через секунду мы оказываемся во дворе Красного корпуса.
Павлуша стоит на расстоянии пяти метров от нас, разговаривает с каким-то веснушчатым рыжеватым юношей.
Следуя за своим проводником, подхожу ближе, чтобы услышать о чем они говорят.
– Ты уже сказал матери куда поступаешь?
– Нет, – отвечает мой сын. – Она стала какая-то странная. Ведет какие-то нелепые разговоры о будущей эпидемии, говорит, что я стану ее главным виновником. Короче, она совершенно сдвинулась на почве предсказаний.
– И что?
– Что? Я решил не тревожить ее, сказал, что поступаю на журналистику. Но я не могу просто так отказаться от дела своей жизни.
– А вдруг она права? – полушепотом спрашивает его собеседник и я вижу тревогу в его глазах.
– Глеб, ты что – с дуба свалился? Ну, как можно всерьез верить в то, что человек может знать о том, что произойдет в будущем. Какой-то странный чудак обработал ее по полной программе, она повелась и теперь боится. Причем же здесь я?
– Кто знает, Паш. Слишком уж много подробностей для простого совпадения. Ладно. По-моему нам пора… Списки зачитывают!
Вот это да! Сдвинулась, значит! Ай да сынуля, ай да молодец! Это ж надо растишь его – растишь, а он…
– Идмон, – спрашиваю спутника, – откуда у него такой нездоровый интерес к биологии?
– Не знаю.
– Но должна же быть какая-то причина…
– Должна, наверное… – равнодушно отзывается гость.
– Идмон, я же вижу, вы сами в сомнениях! Существует ли какой-нибудь способ выяснить причины его поведения? Если у нас получиться, то все измениться, понимаете?
– От судьбы не уйдешь, Анжела, вы и сами это видите. Чтобы мы не делали результат всегда один и тот же.
– Идмон, я все равно Вас не подпущу к своему сыну ближе, чем на десять метров, поэтому у Вас нет другого выхода, кроме как помочь мне до конца разобраться в этой ситуации…
– Понимаю Ваши чувства, Анжела, но поверьте мне, я многое повидал на своем веку… Еще ни одному человеку не удалось изменить будущее…
– Но ведь вы хотели забрать у меня сына и тем самым избежать эпидемии! Разве это не называется менять будущее?
– Да, но.
– Не хочу ничего больше слышать. Мне все равно, что будет дальше. Сына я вам не отдам и точка! – Для завершения своей тирады я хлопнула кулаком об дерево, от чего рука онемела и начала пульсировать (странно, если учесть, что мы не совсем здесь или… не совсем мы – какая разница, короче)!
Как же я зла на него, Господи! Заладил: «от судьбы не уйдешь» – «от судьбы не уйдешь»! А чем мы занимаемся по его мнению?..
Глава 3
Я вижу, что Анжела злиться и понимаю почему. А она – нет, и потому сейчас ее глаза метают почти настоящие молнии. Судьба – это не то, что можно взять и изменить по своему желанию. Даже мне это, скорее всего не удастся. Я, конечно, не хочу лишать жизни ни в чем неповинного двухлетнего ребенка, но другого решения просто нет.
Еще Анжела думает, что я без зазрения совести зарежу ее малыша ножом для мяса как какого-нибудь поросенка. Но я не сделаю ему больно. Я спою ему древнюю магическую колыбельную как Оле-Лукойе и он просто заснет; увидит во сне волшебную страну и останется в ней навсегда. Если разобраться – не самая худшая участь.
Анжела слепа в своей материнской любви. Она пока не понимает, что Смерть не враг нам, скорее – лучший друг. Она избавляет нас от стольких мучений: от боли, от несчастной любви, от бессмысленных поисков чего-то неопределенного, часто даже невысказанного – того, чего нам постоянно не хватает; от жизни в жестоком мире, в котором очень редко встречаешь близких тебе людей, от одиночества, в конце концов. Для Анжелы смерть это конец, для меня – начало – вот и все разногласие.
А между тем, смерть мы видим только в окружении, сами мы ее не найдем. Я видел то, что находится после секунды кромешной тьмы, которую люди называют смертью, поэтому не боюсь. Нельзя страшиться того, чего нет – на это только душевнобольные способны. Я ведь практически мертв уже около десяти лет и никогда не забуду как это было: необыкновенное, невообразимое ощущение.
Сумрак. Лиловая полутьма. Распахнутые настежь окна, сквозь которые виднелись жесткие занавеси на зеркалах. Отдаленный свет погребальных свечей. Я смотрел на дом, где прошла моя жизнь. Там она начиналась с первых криков боли моей матери, там же она и закончилась. Тогда. Жаль, что лишь на один день.
