— Memento, homo, quia pulvis es![116] — пробормотал, усмехаясь, отец Ирене.
— Ах, черт! — вырвалось у Бен-Саиба.
Он как раз собирался блеснуть этим изречением, и вот каноник опередил его!
— В недоумении начал я рассматривать папирус, — продолжал мистер Лидс, тщательно закрывая ларец, — и увидел, что на нем написаны два непонятных мне слова.
Расшифровав иероглифы, я попробовал произнести их вслух, но едва выговорил первое слово, как ларец выскользнул из моих рук, словно увлекаемый огромной тяжестью, и упал на землю. Как я ни бился, я так и не мог поднять его. Немало удивленный, я открыл крышку ларца и… о, ужас! — в меня вперилась пронзительным взором человеческая голова. Я так и застыл на месте, тело мое сотрясала дрожь… Понемногу я пришел в себя… Быть может, все это мне мерещится, подумал я, и решил, чтобы отвлечься, читать дальше. Не успел я выговорить второе слово, как голова исчезла, и на ее месте опять лежала горсть пепла. Так, волей случая, мне стали известны два самых могущественных слова в природе — с их помощью можно создавать и уничтожать, воскрешать и убивать!
Мистер Лидс немного помолчал, следя за впечатлением, которое произвел его рассказ. Затем медленным, торжественным шагом приблизился к столу и поставил на него таинственный ларец.
— А как же скатерть, мистер? — воскликнул неугомонный Бен-Саиб.
— О, извольте! — самым любезным тоном ответил американец.
Правой рукой он приподнял ларец, а левой сдернул скатерть, открыв стол и все три ножки. Потом снова расстелил скатерть, поставил ларец на середину стола и не спеша подошел к краю помоста.
— Ага, наконец-то! — шепнул Бен-Саиб соседу. — Сейчас он придумает какую-нибудь отговорку.
Все смотрели, затаив дыхание, в зале стало совсем тихо.
Слышались только шум и чьи-то голоса с улицы. Но все были так взволнованы, что пропустили мимо ушей происходивший у входа диалог.
— Слышь-ка, нас-то почему не пускают? — спрашивал женский голос.
— Теперь, тетка, никак нельзя. Там теперь монахи и важные господа, отвечал мужчина. — Голову для них одних показывают.
— Ишь ты, видать, и монахам любопытно! — произнес женский голос, удаляясь. — Не хотят, значит, чтобы народ видел, как им голову морочат! Ну и дела! Неужто и монахам голова по вкусу!
В глубокой тишине американец продолжал взволнованным голосом:
— Сейчас, милостивые государыни и государи, я произнесу магическое слово, и душа, заключенная в этом пепле, обретет плоть. Тогда вы сможете поговорить с существом, коему ведомы прошлое, настоящее и многое из будущего!
Маг издал протяжный жалобный стон, окончившийся энергичным возгласом, не то проклятием, не то угрозой, — от которого у Бен-Саиба мороз пробежал по спине:
— Дэ-рэ-моф!
Занавеси на стенах заколыхались, лампы едва не погасли, стол затрещал. Из ларца донесся слабый ответный стон. Гости, побледнев, переглянулись, а одна из дам в ужасе ухватилась за отца Сальви.
Ларец сам собою открылся, и взорам публики предстала голова: мертвенно-бледное лицо в рамке густых, длинных черных волос. Голова медленно раскрыла глаза и обвела ими присутствующих. Мрачным огнем сверкали они в темных глазницах и — abyssus abyssum invocat[117] — остановились на глубоко ввалившихся, непомерно расширенных глазах отца Сальви. Монах задрожал, словно узрев привидение.
— Сфинкс, — промолвил мистер Лидс, — расскажи публике, кто ты!
Воцарилась гробовая тишина. Ледяное дуновение пронеслось по залу, колебля голубоватое пламя ламп. Трепет объял даже самых закоренелых скептиков.
— Мое имя Имутис, — произнесла голова, и от ее голоса повеяло замогильным холодом. — Я рожден в царствование фараона Амазиса и убит во времена владычества персов, когда Камбиз[118] возвращался из злосчастного похода в Ливию. История моей гибели такова. После долгих странствий по Греции, Ассирии и Персии я вернулся на родину, дабы углубить познания в науках. Я решил жить там, пока Тот[119] не призовет меня на грозное судилище. Но, проезжая через Вавилон, я, себе на беду, проведал страшную тайну Лжесмердиса — мидийского жреца Гауматы, обманом захватившего власть. Самозванец испугался, что я разоблачу его перед царем Камбизом, и решил меня погубить. По его наущению египетские жрецы устроили против меня заговор. В те времена они заправляли в моей стране всем: им принадлежали две трети земли, в их руках была наука. А народ, прозябавший в нищете и невежестве, был низведен до состояния бессловесных животных, дабы он покорно сносил произвол властей. Все завоеватели прибегали к помощи жрецов и, понимая, сколь они полезны властям, оказывали им покровительство, щедро их одаривали. И вот жрецы подчинились персам, стали послушными исполнителями их воли. Замысел Гауматы жрецы встретили с радостью: они тоже боялись меня, боялись, что я открою народу глаза на их преступления. Чтобы осуществить злодейство, они воспользовались сердечной страстью одного молодого жреца из Абидоса, которого все почитали святым…
Гнетущее молчание последовало за этими словами.
Голова поведала о кознях священнослужителей, и хотя речь шла о далеком прошлом, о чужих верованиях, но сидящим в зале монахам стало не по себе: им почудился в этой повести намек на Филиппины. Отца Сальви сотрясала дрожь, губы у него беззвучно шевелились, он не сводил глаз с головы, точно загипнотизированный ее взглядом. Капли пота проступили на его изможденном лице, но никто не заметил его состояния, все были увлечены историей сфинкса.
— Расскажи о заговоре египетских жрецов, погубивших тебя! — приказал мистер Лидс.
Голова испустила горестный стон, словно исходивший из самого сердца, и ее горящий взор затуманили слезы.
По телу зрителей пробежала дрожь, у многих волосы встали дыбом. Нет, то была не игра воображения, не трюк фокусника: перед ними был живой человек, жертва кровавого злодеяния, рассказывающая трагическую повесть своей жизни.
— Увы! — тяжко вздохнула голова. — Я любил девушку, дочь жреца, чистую, как свет солнца, как бутон лотоса. Молодой абидосский жрец также пылал к ней страстью. Ему удалось выманить у моей возлюбленной мои папирусы. Он воспользовался ими и поднял мятеж, якобы от моего имени. Мятеж вспыхнул как раз в то время, когда Камбиз, разъяренный неудачным походом в Ливию, пришел в Египет. Меня объявили бунтовщиком, приведя в доказательство украденные папирусы, схватили, бросили в темницу. Я бежал, но преследователи убили меня на озере Мерида… Из глубин вечности я зрел торжество лжи и насилия, я зрю и ныне, как абидосский жрец преследует деву, укрывшуюся в храме Изиды на острове Филоэ… Я зрю, он гонится за ней, терзает ее в подземельях храма, как огромный нетопырь белую голубку. От страха и страданий она впала в безумие… О жрец, абидосский жрец! Я возвратился к жизни, дабы открыть всему свету твои гнусные дела, после долгих лет молчания я обличаю тебя: клеветник, убийца, святотатец!
Прерывистый зловещий хохот завершил этот рассказ.
В зале раздался сдавленный вопль:
— О, пощади, пощади! — И отец Сальви, не помня себя от ужаса, простер руки и повалился на пол замертво.
— Что с вами, ваше преподобие? Вам дурно? — воскликнул отец Ирене.
— Здесь нечем дышать… — послышались возгласы. — Этот запах тления…
— Клеветник! Убийца! Святотатец! — повторила голова. — Я обвиняю тебя, убийца, убийца!
И опять грозно прозвучал прерывистый зловещий хохот. По-видимому, голова, поглощенная страшными воспоминаниями, не замечала поднявшегося в зале переполоха.
— Пощади! Она еще жива, жива… — пробормотал отец Сальви и лишился чувств. Лицо его покрылось смертельной бледностью.
Дамы не стали мешкать и попадали в обморок вслед за святым отцом.
— Он бредит… Отец Сальви!
— Я говорил ему, чтобы не ел супа из ласточкиных гнезд, — заметил отец Ирене. — Вот и сказалось.
— Отец Сальви ничего не ел! — дрожа всем телом, возразил дон Кустодио. — Это его загипнотизировала голова…
Суматоха поднялась невероятная. Зал уподобился не то полю брани, не то лазарету. Отец Сальви лежал бездыханный, дамы же, видя, что никто не спешит на помощь, стали одна за другой приходить в себя.
А голова тем временем снова обратилась в пепел, мистер Лидс захлопнул ларец и поклонился публике.
— Эти сеансы необходимо запретить, — говорил, выходя из зала, дон Кустодио. — Какое безнравственное зрелище! Нет, это просто кощунство!
— И главное, под столом нет зеркал! — воскликнул Бен-Саиб.
Прежде чем покинуть зал, он решил проверить еще раз: перепрыгнул через барьер, подошел к столу и приподнял край скатерти: три металлические ножки, вделанные в пол, и больше ничего. Никаких зеркал![120]
XIX
