— А что, Бен-Саиб, ведь не дурак тот, кто это придумал? — сказал отец Каморра.
— Не понимаю, что здесь остроумного! — поморщился журналист.
— Да как же! Разве вы не видите надписи: «Филиппинская пресса»? Ведь то, чем старуха гладит, называют здесь «пресса»!
Все рассмеялись, даже сам Бен-Саиб.
Рядом со старухой два гвардейца с надписью «Гражданские» вели мужчину, у которого руки были скручены толстой веревкой, а лицо прикрыто шляпой; надпись на нем гласила «Край Абакá», и похоже было, что его ведут на расстрел.
Многим из наших знакомых выставка не понравилась.
Они рассуждали о законах искусства, требовали пропорций, кто-то заметил, что высота одной статуэтки не равна семи головам, а ее лицу не хватает одного носа — так как в нем всего три носа. Это привело в недоумение отца Каморру, который не мог взять в толк, почему статуэтке надо иметь четыре носа и семь голов. Другой находил, что фигурки слишком мускулисты, что индейцы такими не бывают. Третий сомневался, скульптура ли это или просто столярные изделия. Каждый вонзал свою критическую шпильку, и отец Каморра, не отставая от других, высказал пожелание, чтобы у каждой куклы было по меньшей мере тридцать ног. Если другие требуют носов, почему бы ему не потребовать икр? Разгорелся спор, есть ли у индейцев способности к скульптуре и разумно ли поощрять их упражнения в этом искусстве. Тогда дон Кустодио решительно заявил, что способности-то у индейцев есть, но им следовало бы изображать только святых, и тем примирил спорщиков.
— Взгляните-ка на того китайца, — заметил Бен-Саиб, который в тот вечер был в ударе, — точь-в-точь наш Кирога, а присмотришься, похож на отца Ирене.
— А вон тот полуиндеец-полуангличанин, ведь правда, смахивает на Симоуна?
Снова раздался смех. Отец Ирене поглаживал свой нос.
— Правда, правда! Вылитый Симоун!
— Но где же Симоун? Пусть купит эту статуэтку!
Симоун исчез, а когда и как — никто не заметил.
— Провалиться мне! — ругнулся отец Каморра. — Ну и хитрюга этот американец! Испугался, что мы заставим его платить за нас всех, когда пойдем к мистеру Лидсу!
— Ну нет! — возразил Бен-Саиб. — Просто он испугался насмешек. Чувствует, что не сладко придется его другу мистеру Лидсу, и решил убраться подальше.
Не купив ни одной статуэтки, друзья проследовали дальше — посмотреть на знаменитого «сфинкса».
Бен-Саиб вызвался вести переговоры: американец, безусловно, не посмеет отказать журналисту, который может отомстить разоблачительной статьей.
— Вот увидите, все дело в зеркалах, — твердил он, — потому что…
И он снова пустился в длинные объяснения, а так как под рукой не было ни одного зеркала, которое могло бы изобличить его теории, наплел столько глупостей, что под конец уже сам не понимал, что говорит.
— В общем, увидите, все дело в оптике.
XVIII
Мистификация
Мистер Лидс, по виду истинный янки, в строгом черном костюме, принял гостей весьма почтительно. Он чисто говорил по-испански, так как много лет прожил в Южной Америке. Желание гостей нисколько его не смутило, он сказал, что они могут осмотреть все, что им угодно, до или после представления, только попросил во время сеанса хранить молчание. Бен-Саиб ухмылялся, заранее наслаждаясь предстоящим посрамлением американца.
Обитый черной материей зал освещали старинные спиртовые лампы. Барьер, обтянутый черным бархатом, разделял его на две почти равные части — в одной стояли стулья для зрителей, в другой возвышался помост, устланный клетчатым ковром. Посреди помоста стоял стол под богатой черной скатертью, расшитой черепами и каббалистическими знаками. Мрачная обстановка подействовала на воображение веселой компании. Шутки прекратились, все говорили шепотом, и, хотя кое-кто пытался держаться непринужденно, смех замирал на устах, как будто они очутились в доме, где лежит покойник. Это впечатление усиливалось от запаха ладана и воска. Дон Кустодио и отец Сальви вполголоса обсуждали, не следует ли запретить подобное зрелище.
Чтобы ободрить своих впечатлительных друзей и вывести на чистую воду мистера Лидса, Бен-Саиб обратился к нему самым фамильярным тоном:
— Послушайте-ка, мистер! Кроме нас, здесь никого нет, а мы — не индейцы, которых легко водить за нос, так не разрешите ли взглянуть, в чем тут фокус? Мы-то знаем, что все дело в оптике, да вот отец Каморра не верит…
И он приготовился перескочить через барьер, хотя для прохода была особая дверца. Отец Каморра громко запротестовал, боясь, что Бен-Саиб окажется прав.
— Разумеется, сударь, — ответил американец. — Только уговор — ничего не ломать. Согласны?
Журналист был уже на помосте.
— Разрешите? — сказал он.
И, чтобы мистер Лидс не передумал, Бен-Саиб, не дожидаясь разрешения, откинул скатерть и принялся искать зеркала, которые, по его мнению, должны быть между ножками стола. Он что-то бормотал, пятился назад, потом снова подходил к столу и шарил под ним: там было пусто.
Стол стоял на трех металлических ножках, вделанных в пол.
Журналист несколько растерялся.
— Так где же зеркала? — спросил отец Каморра.
Бен-Саиб обследовал стол то с одной стороны, то с другой, щупал ножки, приподнимал скатерть и то и дело потирал рукою лоб, точно пытаясь что-то вспомнить.
— Вы что-нибудь потеряли? — спросил мистер Лидс.
— Зеркала, мистер! Где зеркала?
— Где ваше зеркало, я не знаю, а мое — в гостинице… Вы желаете взглянуть на себя? Действительно, вы что-то бледны и как будто расстроены.
Насмешливый тон американца развеселил притихших было гостей, а Бен-Саиб в сильном смущения вернулся на свое место.
— Не может этого быть! — пробурчал он. — Без зеркал ничего не получится. Вот увидите, он переменит стол…
Мистер Лидс поправил скатерть и, обращаясь к высокопоставленным зрителям, спросил:
— Можно начинать?
— Подумайте, какое хладнокровие! — сказала вдовствующая дама.
— Итак, милостивые государыни и государи, прошу занять места и обдумать вопросы, которые вы желали бы задать.
Мистер Лидс исчез за дверью в глубине зала и через несколько секунд появился, держа в руках очень древний на вид ларец из темного дерева, покрытый изображениями птиц, животных, цветов, — должно быть, иероглифическими надписями.
— Милостивые государыни и государи, — начал мистер Лидс торжественно, осматривая однажды знаменитую пирамиду Хуфу, фараона четвертой династии, я обнаружил в отдаленной камере саркофаг из красного гранита. Находка меня весьма обрадовала, ибо я полагал, что в саркофаге покоится мумия одного из членов царской семьи. Каково же было мое разочарование, когда, с неимоверным трудом вскрыв саркофаг, я нашел там всего лишь этот ларец, который, если угодно, вы можете осмотреть.
Он передал ларец сидевшим в первом ряду. Отец Каморра с содроганием отшатнулся, отец Сальви внимательно обозрел ларец, словно находил удовольствие в созерцании предметов погребального культа, отец Ирене тонко усмехнулся, дон Кустодио презрительно нахмурился, а Бен-Саиб все искал зеркала: не иначе как они в ларце, — где же еще!
— Фи, от него пахнет тлением, — поморщилась одна из дам и принялась яростно обмахиваться веером.
— От него пахнет сорока веками![115] — патетически воскликнул кто-то.
Бен-Саиб позабыл о зеркалах и начал искать взглядом, кто это произнес. Оказалось, один военный, который читал когда-то жизнеописание Наполеона. Бен-Саибу стало завидно. Он тоже решил не ударить в грязь лицом, а заодно уколоть отца Каморру.
— От него пахнет церковью, — язвительно произнес он.
— В этом ларце, милостивые государыни и государи, — продолжал американец, — оказалась горсть пепла и клочок папируса с надписью. Взгляните на них, только, умоляло, не дышите сильно — если улетучится хоть немного пепла, мой сфинкс станет калекой.
Его серьезный, строгий тон подействовал на публику, все это не казалось больше комедией, и когда ларец пошел по рядам, никто не смел вздохнуть. Отец Каморра, который со своей кафедры в Тиани столько раз описывал муки и пытки преисподней, смеясь в душе над испуганными лицами грешниц, теперь заткнул себе нос. Отец Сальви, который в день поминовения усопших распорядился соорудить в главном алтаре фантасмагорию, изображавшую души в чистилище, где при свете спиртовых лампочек фигурки грешников корчились среди языков пламени из сусального золота, — дабы прихожане заказывали больше месс и охотнее жертвовали, — да, сам тощий, молчаливый отец Сальви задержал дыхание и с опаской воззрился на горсточку пепла.
— Memento, homo, quia pulvis es![116] — пробормотал, усмехаясь, отец Ирене.
— Ах, черт! — вырвалось у Бен-Саиба.
