— Васа не знай, моя погуби, моя лазоли? Ах, синьо Симоун, моя бу-бух!
И китаец, наглядно изображая свое бедственное положение, сделал рукой жест, показывавший, как он проваливается в бездну.
С трудом сдерживая смех, Симоун сказал, что ничего не понимает, ровным счетом ничего.
Тогда Кирога повел ювелира в отдаленную комнату и, тщательно заперев дверь, поведал причину своего разорения.
Три бриллиантовых браслета, которые он давеча попросил у Симоуна, будто бы показать своей благоверной, на самом деле предназначались вовсе не ей этой бедной индианке, вечно сидевшей взаперти, как китайские женщины. Нет, он взял их для некой очаровательной особы, приятельницы влиятельного чиновника, который мог помочь в одном деле, сулившем китайцу тысяч шесть песо чистой прибыли. В женских вкусах Кирога не очень-то разбирался и, желая блеснуть галантностью, попросил у ювелира три роскошных браслета ценой в три-четыре тысячи песо каждый. С простодушным видом и нежной улыбкой он предложил даме выбрать браслет, какой ей больше по вкусу, но дама, с еще более простодушным видом и еще более нежной улыбкой, сказала, что ей нравятся все три, и забрала их.
— Ай-ай, худо! Моя погуби, моя лазоли! — причитал китаец, похлопывая себя по щекам маленькими ручками.
Ювелир рассмеялся.
— У-у, нехолесый синьола, не настоясий синьола! — жаловался китаец, огорченно качая головой. — Совсем стыда нет, засем моя обмани, моя бедный китайса! Не настоясий синьола, нет, полостой килистьянка больсе стыд!
— Выходит, вас надули, надули! — веселился Симоун, легонько хлопая китайца по животу.
— Все-все бели в долг, никто не плати. Лазве халасо? — И он начал пересчитывать на пальцах, украшенных длинными ногтями: — Чиновника, офисела, лейтенанта, солдата… Ай, синьо Симоун, моя погуби, моя бу-бух!
— Ну-ну, не хнычьте, — сказал Симоун. — Я ведь не раз выручал вас, когда офицеры просили взаймы… Я давал им деньги, чтобы они вам не досаждали, хотя знал, что заплатить долг они не смогут…
— Э, синьо Симоун, васа давай деньга офисела, моя давай зенсина, синьола, моляка, все-все…
— Ну что ж, с них и получите!
— Моя получай? Васа нисего не знай, нисего! Калта игилай, никогда не плати! Халасо васа консул имей, заставляй плати, моя консул не имей…
Симоун задумался.
— Послушайте, Кирога, — немного помолчав, сказал он, — я берусь получить деньги с тех офицеров и моряков, которые вам должны, только дайте мне их расписки.
Кирога опять застонал: ему никогда не оставляли расписок.
— Если придут к вам просить денег, посылайте ко мне, я выручу вас.
Кирога рассыпался в благодарностях, но вдруг вспомнил о браслетах и снова заныл:
— Полостой килистьянка больсе стыд!
— Карамба! — вздохнул Симоун, искоса глядя на китайца, словно изучая его. — А мне-то как раз нужны деньги, и я надеялся, что вы заплатите за браслеты. Но все можно уладить, я не хотел бы, чтобы вы обанкротились из-за такой безделицы. Окажите мне одну услугу, и я вам скощу две тысячи из вашего должка. Вы, я знаю, получаете через таможню все, что захотите, лампы, кандалы, посуду, медь, мексиканские песо. А оружие монастырям поставляете?
Китаец утвердительно кивнул: да, только взяток надо много давать.
— Моя все-все делай для святой отес!
— Так вот, — вполголоса сказал Симоун, — мне надо, чтобы вы взяли к себе несколько ящиков с ружьями; они прибыли сегодня вечером, и я прошу вас спрятать их у себя на складе. Дома у меня все не помещаются.
Кирога всполошился.
— Не тревожьтесь, никакой опасности для вас нет. Эти ружья подбросят потом в разные дома и сделают обыск. Кое-кто окажется в тюрьме, а мы с вами заработаем, похлопотав об освобождении арестованных. Вы меня поняли?
Кирога колебался, оружие внушало ему страх. Правда, в столе у него лежал незаряженный револьвер, но китаец притрагивался к нему не иначе как зажмурив глаза и отвернув лицо.
— Если вы боитесь, я попрошу кого-нибудь другого, но тогда мне потребуются мои девять тысяч — придется подмазать, чтобы смотрели сквозь пальцы.
— Халасо, халасо! — согласился наконец Кирога. — Толико хватай много-много, да? И обыска делай, да?
Вернувшись в залу, Кирога и Симоун застали там отужинавших гостей за оживленной беседой: шампанское подействовало возбуждающе, и языки развязались.
В одной группе, состоявшей главным образом из чиновников, к которым присоединились несколько дам и дон Кустодио, речь шла о посланной в Индию комиссии для изучения солдатской обуви.
— А кто в этой комиссии? — спросила пожилая дама.
— Полковник, два офицера и племянник его превосходительства.
— Всего четыре человека? — удивился один из чиновников. — Хороша комиссия! А если их мнения разойдутся, что тогда? Дело-то они хоть знают?
— Вот и я об этом подумал, — поддержал другой. — Я говорил, чтобы послали хоть одного штатского, не имеющего касательства к армии. Лучше всего сапожника…
— Вы совершенно правы, — заметил поставщик обуви, — но нельзя же послать индейца или китайца, а единственный наш сапожник с Полуострова потребовал такое жалованье, что…
— Вообще, зачем это нужно — изучать обувь? — перебила их пожилая дама. — Не для испанских же артиллеристов! А индейцы могут и босиком ходить, как в своих деревнях.
— Вот именно! И казне расходу меньше! — добавила недовольная своей пенсией вдова.
— Но посудите сами, — вмешался приятель командированных в Индию офицеров, — ведь не все же индейцы ходят в деревне босиком. И одно дело ходить босиком у себя дома, а другое — на военной службе: тут не смотрят ни на дорогу, ни на усталость, ни на время. А солнце, доложу я вам, сударыня, в полдень так палит, что на земле можно хлеб печь. Вот и помаршируйте босиком по пескам да по камням, когда над вами солнце, под вами огонь, а впереди пули…
— Человек ко всему привыкает!
— Да, как осел, которого приучали не есть! В нынешней кампании наши потери вызваны главным образом тем, что солдаты сбивают себе ноги… Точь-в-точь история с ослом, сударыня.
— Но, молодой человек, — возразила вдова, — подумайте, во что обойдутся эти башмаки. Можно было бы назначить пенсию многим сиротам и вдовам, тогда бы возрос престиж правительства! Не улыбайтесь, я не о себе говорю, я — то получаю пенсию, правда, небольшую, очень небольшую сравнительно с заслугами моего покойного мужа, я говорю о тех вдовах, которые влачат жалкое существование. Разве справедливо, что после стольких хлопот о переезде, после опасного путешествия по морю они в конце концов умирают здесь с голоду?.. Может, вы и правду говорите о солдатах, но я вот живу здесь уже больше трех лет и не видала ни одного хромого солдата.
— Вполне с вами согласна, сударыня, — сказала ее соседка. — К чему им башмаки, если они родились босые?
— Тогда и рубашек не надо!
— И штанов тоже!
— Воображаю, сколько побед мы одержали бы с голой армией! — иронически подытожил защитник филиппинских солдат.
В другой группе шел еще более горячий спор. Там разглагольствовал Бен-Саиб, а отец Каморра, по обыкновению, ежеминутно перебивал его. Журналист-монах, несмотря на все уважение к святой братии, вечно пререкался с отцом Каморрой, которого считал круглым невеждой и лишь наполовину монахом. Рассуждал он весьма либерально и независимо, опровергая этим несправедливые нападки врагов, которые величали его «брат Ибаньес». Отец Каморра любил спорить с журналистом и был единственным, кто принимал всерьез его «аргументы», как называл свои разглагольствования Бен-Саиб.
Говорили о магнетизме, спиритизме, магии и прочих чудесных явлениях; все эти словечки так и взлетали в воздух, подобно шарам жонглера.
В этом году на ярмарке в Киапо[112] много шуму наделала «говорящая голова», или, как ее называли, «сфинкс», которую показывал американец, мистер Лидс. На стенах домов были расклеены огромные афиши, они обещали «таинственное и ужасающее зрелище» и привлекали множество любопытных. Ни Бен-Саиб, ни отец Каморра, ни отец Ирене, ни отец Сальви еще не видали «голову», один Хуанито Пелаэс удосужился побывать на сеансе и теперь, захлебываясь, рассказывал о своих впечатлениях.
Журналист Бен-Саиб пытался дать естественное объяснение чуду, отец Каморра говорил о кознях дьявола, отец Ирене усмехался, а отец Сальви хранил суровое молчание.
— Полноте, ваше преподобие, дьявол нас больше не посещает, мы сами отлично умеем грешить…
— Но как иначе объяснить?..
— Как? А наука говорит…
— Опять он со своей наукой, провалиться мне!
— Нет, вы послушайте, я вам сейчас объясню, тут все дело в оптике. Я эту голову еще не видал и не знаю, как ее там показывают. Вот этот господин, — журналист указал на Хуанито Пелаэса, — уверяет, что она непохожа на обычные «говорящие головы». Пусть так! Но принцип тот же, все дело в оптике. Минуточку. Одно зеркало ставят так, второе — позади, оно отражает предмет… Поверьте, это просто физическая задача.
