крикнула: «Детка, выходи из воды, у тебя губы посинели!», а Девочка уже складывала свое масло для загара, кремы, солнечные очки и соломенную шляпу, подстилку из рогожки и зонт с чирикающим механизмом, она двигалась рядом с залежавшимися телами, перепрыгивала через них, как через поросшие травой могилы, красота у людей — это всего лишь эксцесс, думала она, глаз не хватит на все это смотреть, желудка — чтобы переварить.
Это, ей-богу, не мое, — шептала она, запихивая багаж в раскаленное такси, — и двух дней не прошло, а у меня от всего разболелась голова, — жаловалась она сама себе, на верхней платформе парома, уносившего ее на остров Крк, а южный ветер трепал ее волосы и удары сердца. Она остановилась тут же, где сошла с парома, в местечке Шило легко нашла комнату в каменной вилле, в которой жили старушки, сестры, молча скользившие по дому, как тени в раю, нашла и маленькие заливчики, с огромным количеством диких пляжей, где и лежала целыми днями на камне, загорая с голой грудью.
Здесь появлялось еще несколько скромных отдыхающих, которые проходили мимо нее в поисках удобного убежища, все загорали обнаженными, она это знала, они никогда не обменивались любопытствующими взглядами, проходя мимо друг друга, как пугливые животные, как сновидения. Здесь не было ничего от вульгарной близости нудистских пляжей, учитывались границы, все было позволено до известной степени, из-за сильного солнца.
И если бы захотелось к кому-нибудь приблизиться, поговорить, втереть оливковое масло в чью-то разогретую кожу, хотя бы чуть-чуть заглянуть через плечо, Девочка только бы тряхнула головой, изгоняя нескромную, богохульную мысль (это была хула в адрес некоего маленького, преодоленного бога). Ей случалось уснуть на скале, и дверь она не запирала (пояс невинности, — усмехалась самоиронично), и когда она однажды увидела стройного юношу, бежавшего к ней, перепрыгивая с камня на камень, а повисший член ударялся то об одно бедро, то о другое, когда она поняла, что он обращается к ней, останавливается и улыбается, машет листом бумаги для рисования, потому что, как оказалось, он ее, спящую, рисовал, с покатой скалы из тени приземистого дерева; она вскочила, закрыла грудь руками, и, словно это вопрос жизни и смерти, сбежала от пришельца, громко захлопнув книгу, которой до этого прикрывала лицо.
Следующий день она провела в постели, не осмеливаясь выйти и поискать, к примеру, другой пляж, она чувствовала стыд, как если бы накануне напилась и впала в полу-амнезию, а когда в сумерках старушка принесла ей травяной чай и тарелку с инжиром и сочувственно кивала, Девочка, невесть почему, пожаловалась ей на несуществующую боль где-то под ребрами, а потом из-за этой детской, беспричинной лжи почувствовала еще более глубокий стыд.
Всю ночь в кронах деревьев под окнами шумела листва, и Девочке казалось, что само море поднялось к дому, и теперь он стоит по щиколотки в воде, как убогая тень Венеции. Она выкурила целую пачку своих дешевых сигарет и к утру заработала сердцебиение. Потом она что-то писала, но бросила, потому что затекала рука, она ее массировала, отложив карандаш.
Утро было пасмурным, вскоре пошел дождь. Если молодой человек оставил свой рисунок на моей скале, то теперь он наверняка намок и распался, — гадала она. Во второй половине дня дождь прекратился. Девочка прихватила из кресла-качалки теплую кофту одной из старушек, потихоньку вышла из дому. Сумерки были прохладными, на пляже ни души. Она дошла до скалы. Начала переворачивать камни, пытаясь найти хотя бы обрывок рисунка, как доказательство того, что он существовал. Но — ни клочка бумаги, ни следа послания. Может быть, это не та скала, засомневалась она, остановилась и оглянулась. Но темнота стремительно сгущалась, и любые поиски становились бесполезными. Что это я делаю, — спросила себя Девочка, глядя на выпачканные руки, и выпрямилась.
Она возвращалась, перекатывая в ладонях искрящуюся гальку, а из домов слышала смех и крики, из-за жалюзи — орущий телевизор. И если бы она сейчас его встретила, то свернула бы в сторону или ступила в глубокую тень, Девочка пыталась сама себя разоблачить, подвергнуть самоанализу и утешить известной дозой самоуничижения, убеждая себя, что ей есть дело только до не увиденного рисунка.
На следующее утро ее разбудили голоса в соседней комнате. Человек из маленького туристического агентства, водворивший свой двойной подбородок в заношенный воротник, внезапно привел к старушкам постояльцев и во вторую комнату: довольно молодую супружескую пару из Загреба с двумя детьми. Девочка вспомнила, что сразу неосмотрительно ему поведала, что хотела бы отдохнуть спокойно, и закусила губу. Старушки с проветренным постельным бельем в руках, оживились, это Девочке показалось частью заговора, она их почти возненавидела.
В тупом мальчике она видит будущего хвастуна, крикуна и ипохондрика, а в девочке сразу же распознает ту самую женскую слабость и притворную покорность, которая ее бесила. Родители, разумеется, были эталонно вульгарны. С ними в одну ванную, — она едва не расплакалась, а дети дрались в коридоре. Дня не прошло, как Девочка уже вернулась домой. Даже не оглянулась на старушек, которые проводили ее до шоссе, и на детей, которые ей махали на прощанье.
И вот медсестры перестали показывать ей фотографии своих детей. Когда в перерыве Девочка входила в комнату отдыха, они обычно замолкали. Однажды, придя на работу в сером пиджаке Мило, у которого подвернула рукава, она опять услышала шепот за спиной. Если бы она умела читать по губам, то могла бы увидеть на обрамленном карминной помадой хихиканье слово: чучело.
Этюд к неизвестной картине с боснийским пейзажем(П)
В Сараево у Девочки было два адреса: студенческий, на улице Светозара Марковича, в доме, построенном в австрийские времена, который так напоминал ее родной, что иногда она просыпалась по утрам, не зная, где находится, пока через высокое окно, откуда-то издалека, сверху, не слышала гипнотический призыв муэдзина; а на Невесинской улице, вьющейся вверх, к небу, как волшебная фасоль, она жила с мужем.
Черт его знает, почему, интерьеры второго дома полностью выветрились у нее из головы, все путается, помнятся только детали — часы на стене со слабым боем, полка с книгами, угрожающая рухнуть и кого-нибудь убить, старый Underwood Станислава, на котором он печатает одним пальцем, ссутулившийся и отсутствующий, и, да, тот восточный молитвенный коврик, теперь, я думаю, что он в мансарде, у Косты.
Девочка любит улицу после дождя и умоляет доктора Гроховяка хотя бы ненадолго оставить работу и пойти с ней погулять, на что он, вдохновленный ее энтузиазмом, отнекиваясь, все-таки соглашается. Куда же пойти? Если они отправятся
