пережила что-то страшное, что полностью помрачило ее душу, и потом, из-за вселенского страха, вполне возможно, что крестьяне моего друга обнаружили ее на опушке леса, голую, онемевшую, опустошенную…
Я слышал о таких случаях, — сказал я, дивясь тому, какие плоды принесла эта ночь.
Да, — с презрением сказал таксист и выплюнул погасшую сигарету. — Я видел ту женщину, безнадежный случай. Но подумал, что на ее лице есть признаки того, что ее возможно вернуть из ледяного беспамятства, и после нескольких дней раздумий я предложил другу, что возьму ее с собой в Париж, в надежде, что не все потеряно.
Мой друг удивился, начал меня отговаривать, но, поняв, что я упорствую, и, полагая, что в такие смутные времена он избавится от ненужной заботы, в конце концов, согласился. Я мужчина, христианин, холостяк, выхаживал безымянную женщину в своей квартире месяцами, разговаривал с психиатрами, не работал, мы жили на мои сбережения, и потихоньку она научилась основному, гигиене и тому подобное, и вдруг однажды за обедом я услышал внятное: не могу больше.
Представьте себе, что это означало для меня, — таксист развел руками и выпустил руль, — но потом все пошло быстрее и быстрее, с каждым днем она произносила все больше слов, ее глаза все больше прояснялись, пока однажды ночью я не вскинулся, весь в поту, выброшенный из этого счастья, и подумал, что теперь она вспомнила, кто она, и откуда, теперь вернется в семью, к мужу или любовнику, а я опять останусь один-одинешенек, без друга, с болью. И вскрикнул, просыпаясь.
Нет, она не была полькой, если вы думаете, что я рассказываю вам из-за этого, хотя она была блондинкой с бледно-голубыми глазами, говорила она, как парижанка. И однажды она действительно пропала, на три дня, не говоря ни слова. Можете себе представить, что было со мной, когда я увидел, что она ушла. Три дня! Я думал, что у меня разорвется сердце. Я не мог подняться с постели. Я не поменял попугаю воду, мы потом нашли его, он сдох без причины, но что та смерть по сравнению с людьми, стремящимися в никуда, как безмозглые мухи?
Но вы счастливчик, топ ami, она вернулась, — воскликнул я.
Счастлив! Это слово слишком затерлось в слащавом шансоне, по вонючим тотализаторам, по родильным приютам для бедноты, чтобы описать глубину чувства, охватившего меня.
Вы удивительный человек, — сказал я незнакомцу, а он продолжал куда-то ехать.
Она вспомнила свою семью, навестила их, рассказала им, что случилось после побега, когда прорвали линию Мажино, сказала обо мне, своем спасителе, так она меня называла. Спаситель.
Как я вам завидую, — вскричал я, а глаза мои были полны слез.
Вы бы только видели ее, с волосами, собранными в хвост, с распущенными волосами, с широко расставленными глазами, которые на вас смотрят, как на Бога, с зубами, в которых она носила бы вас, нежно, как волчица…
Да, да, я ее вижу, — кричал я хрипло и влюбленно, словно видел ее.
Вы бы видели ее грудь, на которой можете уснуть, как в снегу, и умереть прекрасной смертью, ее пупок, что сулит вам сладость безграничную…
Я замер, воодушевленный, пьяно моргая, но таксист, не оглядываясь, катил дальше.
Вы бы видели ее на коленях, как она все понимает, какая она податливая, как мшистая тень, от которой кружится голова!
Я действительно вам завидую, — пробормотал я серьезно, наполовину протрезвев, — действительно.
Не стоит завидовать, добрый человек, зависть неуместна. Вы можете ее иметь прямо сейчас. Я надиктовал вам сладчайшую мечту, daragoj moj. У Дядюшки Гайто есть всё. Сладость, опиум, любовь… За минимальное денежное вознаграждение, разумеется. Если вы сейчас утомлены, то приходите завтра, в Латинский квартал. Просто спросите Дядюшку Гайто, русского, Спасителя. Вам все улыбнутся.
Натюрморт с черепом и уткой
И? — приставала к нему Мария, нетерпеливо понукая, тянула его за рукав, когда, пересказывая, он умолкал.
Коста, по правде говоря, довольно часто отставал: он был похож на идиотика, когда сидел вот так, раскрыв пересохший рот, перед листом бумаги, где одна написанная фраза (тянувшаяся вбок, как винтовка) была резко оборвана, вынырнула только где-то у самых ног. Коста был тем, кто посмотрел бы вглубь синтаксической пропасти, но не смел взглянуть.
Кончик шариковой ручки без колпачка совсем высох, и если бы Косте пришло в голову пройтись по воздуху, как в рисованном мультфильме, то надо было его видеть, как он возбужденно и нервно встряхивает стило, черкает на полях, чтобы ручка, наконец, начала писать, а он от усердия высунул язык в чернильных точках.
И — ничего, тогда твой брат начал визжать. Как это? — вскинулась Мария, выпрямляясь.
Он визжал так, словно с него живьем сдирали кожу, мы выглянули в окно, он стоял посреди двора, между двумя улетевшими газетными страницами, и визжал.
Ненормальный ребенок, — процедила сквозь зубы Девочка и сбежала вниз по лестнице, только тапочки полетели во все стороны. Долго мучилась с заедавшими воротами, дергала их по-мужски, все грохотало, едва не сорвала створки с искривленных петель. За занавесками в окнах соседних домов мелькали и исчезали лица, люди не вмешивались, только собаки бешено лаяли, рвались с цепей, и наползали низкие облака, из-за которых невозможно было дышать.
И примерно в тот же момент, когда поддались ворота, а девочка вбежала во двор, на галерее показался Ш., отец мальчика и Марии. Он стоял, только что проснувшийся, весь отекший, потирал виски. Они были на одинаковом расстоянии от мальчика, который, заметив их, прекратил орать, словно удивившись тому, что увидел на небе одновременно Луну и Солнце, очень яркие. Тем временем Девочке все-таки удалось спросить, что с ним, — нет могилы, — это он сказал.
Он говорит, что могила исчезла, — объяснил ей отец, — нет могилы, это он сказал.
Какой могилы? — она пришла в ужас, и, словно стесняясь, положила руку на темя ребенка.
Моей могилы, — услышала женщина, не веря своим ушам.
Он имеет в виду свою могилу, — отец показывал рукой куда-то в темноту, — то есть, нашу могилу, игрушку.
А вы все еще тонете в рюмке, — сердито оборвала его Девочка, ребенок, утомленный своим воем, всхлипывал все тише. Этот, через дорогу, семинарист-второгодник, запустил мотор на полную катушку.
Да я в рот не брал, ни капли, — отец кладет руку на сердце и показывает на ребенка.
А почему тогда вы так странно разговариваете?
Странно?
Растягиваете слова. Как будто считаете слоги, как будто ходите по яйцам, — Девочка повышает голос, словно обращается к глухому, — вот так вы разговариваете.
Не ваше дело, — возмущался пьяница, вслед женщине, которая уже
