Как далеко он уехал? Сколько перекрестков на большой дороге, сколько раз он мог свернуть?!
Пегая лошадка – не гончий рысак. Бег ее замедлялся, а на новые безжалостные толчки она отзывалась только горестным укоризненным ржанием: за что?! Она служила труппе дольше, чем служила я, – и такова благодарность?!
Я огляделась. Кругом лежали серо-снежные поля в черных пятнах проталин, дорога была пуста, и только возле самой кромки леса…
Померещилось мне или нет, но я огрела кобылку так, что она чуть не сбросила меня со своей многострадальной спины.
Возле кромки леса маячила фигура всадника; мы снова понеслись, из-под копыт летели комья грязи и мокрого снега, и я моталась на спине, и с каждым лошадиным шагом мне было все больнее, а горизонт не приближался, и человек впереди был все так же далеко…
Потом я поняла, что не ошиблась. Всадник не был видением; когда, шатаясь под моим избитым задом, кобылка выбралась на развилку, он как раз решал, куда ему свернуть.
– Луар!!
Мой голос показался незнакомым мне самой – хриплый, как у больной вороны, надсадный, злой. Луар обернулся, рука его, потянувшаяся было к шпаге, бессильно опустилась:
– Ты?!
Я соскочила – скорее грохнулась – с несчастной лошади. Поднялась, подвывая от боли; подскочила к Луару, схватила его жеребца за уздечку:
– Ты… Я тебе девка? Я тебе цацка продажная, игрушечка, да? Послюнявил и выбросил?
Мне хотелось его ударить – но он был в седле, недостижимо высоко, я могла только шипеть, брызгая слюной, в его округлившиеся глаза:
– Ты… Щенок. Я тебя… Убирайся! Убирайся вон…
Я прогоняла его, стиснув кулаки – небо, будто бы это он битый час преследовал меня на кляче без седла и по разбитой дороге:
– Убирайся прочь! Скотина! На глаза мне больше… Пшел вон!
Я выпустила его уздечку, развернулась и пошла куда глаза глядят, и с каждым шагом сдерживать слезы становилось все труднее; боль в ногах и спине оттеняла мои чувства неповторимыми красками. Несчастная кобылка смотрела на меня с ужасом – в ее глазах я была чудовищем, сумасшедшей мучительницей всего живого.
Он поймал меня на обочине. Схватил за плечи, развернул к себе:
– Ну я же… Но я же не могу не идти!.. Я же не волен над собой… Я же…
Его умоляющий взгляд меня доконал. Я разревелась так, как не плакала со времен приюта.
Добрых полчаса мы стояли на обочине – он обнимал меня, я то вырывалась, то кидалась ему на шею; посторонний наблюдатель здорово повеселился бы – но никаких наблюдателей не было, только спокойный Луаров жеребец да моя кобылка, которая не сбежала только потому, что едва держалась на ногах.
Луара трясло. Он грыз губы и повторял, что любит меня и вернется; на уме у него было что-то совсем другое, но я слишком измучилась, чтобы разгадывать его тайны. Он твердил, что не волен над собой, что ему плохо, что его тянет, что ему надо; слово «Амулет» так и не было сказано. Нам обоим было не до того.
Слово возникло в моей потрепанной памяти, когда перед самым закрытием ворот мы – полуживая лошадь и ее покрытая синяками всадница – вернулись в город.
Без мыслей и пояснений. Одно только странное слово – «Амулет».
* * *
Флобастер взялся за кнут.
Я бестрепетно пошла с ним на задний двор; испуганный Муха гладил по мокрой шее пострадавшую лошадь, из низкого окошка кухни пялилась любопытная служанка, на помойной бочке пировал облезлый кот. Бариан за что-то отчитывал Гезину – далеко, на краю моего сознания. Металась паническая мысль – нет! Флобастер никогда меня не порол!.. Но и паника была какая-то ненастоящая, ленивая, тоже далекая и смутная. Луар уехал; Амулет.
Флобастер так зыркнул на любопытную служанку, что окошко тут же и опустело. Потом так же свирепо взглянул на меня – я бесстрашно выдержала его взгляд.
Он содрал с меня плащ. Молча, страшно сопя, рванул вверх подол мокрого платья.
Глаза его расширились. Лицо оставалось свирепым, но глаза сделались как блюдца, и смотрел он на мои голые ноги.
Неловко изогнувшись, я посмотрела туда же, куда и он.
На заднем дворе было темно – одинокий фонарь да светящиеся окна, да сгущающиеся сумерки; в этом полумраке я увидела на собственном теле черные, жуткого вида кровоподтеки. Да, поскачи с непривычки без седла.
Флобастер молчал. Я молчала тоже – ждала наказания.
Он выпустил меня. Сопя, подобрал мой плащ; накинул мне на плечи и ушел, волоча кончик кнута по раскисшей грязи.
* * *
Гонцы явились на рассвете – вернее, гонец, потому что только этот парень в забрызганном грязью красно-белом мундире был полномочным представителем капитана стражи. Прочие двое служили ему провожатыми и телохранителями.
Посланцев встретил слуга с сонными красными глазами. Парня, оказавшегося лейтенантом стражи, провели прямиком к господину Соллю – или полковнику Соллю, как его почтительно именовал красно-белый юноша.
Разоренная гостиная произвела на лейтенанта сильное впечатление. Слуга, сопровождающий его, качался от усталости; кто знает, что ожидал увидеть юноша в кабинете Солля. Однако навстречу ему поднялся из-за стола совершенно трезвый, сухой, напряженный и злой человек. Посланец оробел.
Эгерт взял у него из рук письмо, запечатанное личной печатью капитана стражи Яста. Подержал, ожидая от себя признаков волнения; не дождался, разломал печать, вскрыл.
«Полковнику Соллю радостей и побед. Пусть дни его…» – Эгерт пробежал глазами обычные вежливые строки. «Сообщаю господину полковнику, что после внезапного его отбытия гарнизон оказался обезглавленным, и мне ничего не оставалось делать, как только принять командование на себя…» Солль равнодушно кивнул. Хорошо. Он все равно прочил Яста себе в преемники… Все устроилось как нельзя лучше.
«…Однако вести, одна другой злее, не дают спать спокойно. Мелкие разбойничьи шайки, промышлявшие в окрестностях, объединились теперь в один крепкий отряд под предводительством некоего Совы… Злодеи осмеливаются нападать уже не просто на одиноких путников, но и на целые караваны; жители окрестных сел и хуторов боятся, присылают послов с челобитными – однако я не решаюсь предпринять большую карательную вылазку в ваше отсутствие… Дела все хуже с каждым днем – умоляю, полковник, прибыть в расположение гарнизона и принять командование с тем, чтобы…» Молодой посланец нетерпеливо переступил с ноги на ногу, звякнув шпорой. Эгерт поднял глаза – юноша смотрел в меру почтительно, в меру выжидающе, в меру укоризненно.
– Передайте капитану Ясту, – Эгерт вздохнул, подбирая слова, передайте капитану, что я прибуду сразу же… Как только мои важные дела позволят мне сделать это. Пусть капитан действует на свой страх и риск – я верю в его полководческий талант, – Солль снова вздохнул, сдерживая невольный зевок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
