– Спиши слова! – закричал Андрей Николаев. – Я открою этой песней свой юбилейный концерт в Кремлевском дворце съездов!
– И вы думаете, что эти потные толстячки типа Джакопо могут кого-то убить? – усомнилась Вета, оторвавшись от ваяния ногтей.
– А зачем самим убивать, если они могут приказать убить? – подмигнул Шиковский.
И все замолчали.
– Ой, какие мы тут все дистиллированные! – захохотала Лиза. – А пусть каждый сосчитает, сколько у него в России близких или знакомых, быстро сделавших деньги? И сколько трупаков за этим навалено?
И все снова замолчали. Теперь уже надолго. Особенно рублевские. Только Наташа вскрикнула:
– У моих детей безупречный бизнес!
И все заржали, как после анекдота про ежиков. Все читали в Интернете сайт компроматов «Стрингер» и знали оттуда, что у детей Наташи стремный бизнес – рейдерство под видом экономической экспансии.
Да еще и партнер ее сына недавно исчез из своего особняка, оставив от себя только пятна крови. Сын после этого послал к нему водителя за чемоданом с документами, так водитель до сих пор сидит, боясь сдать пославших.
Ольга подумала, что среди одноклассников она таких не знает. Впрочем, нет, был Сашка Степанов, которого застрелили в его новой квартире на улице Горького. А потом по телевизору рассказали, что он крупный бандит.
Сашка Степанов ухаживал за Ольгой в младших классах, ставил подножки, подкладывал на стул кнопки. Он никогда ей не нравился, эдакий суетливый, неуверенный в себе троечник. И даже когда незадолго перед смертью кидал пальцы на встрече выпускников, все равно выглядел суетливым, неуверенным в себе троечником.
Среди университетских однокурсников таких было несколько. Один ушел в квартирные маклеры, да такие, что ездил в бронированном джипе с автоматчиками. Второй занялся нефтью, потом долго прятался на соседнем полушарии, теперь вернулся, видимо, грохнув своих обидчиков, и начал спиваться в своих хоромах. Третий… Господи, да не так уж мало.
Ольга всю жизнь держалась за мужа еще и потому, что он был чистый человек. Интеллигентный лох, дающий более значительное чувство комфорта и устойчивости, чем ухаживающие финансовые лихачи, взлетающие на воздух на навороченных тачках, оставляя от себя брызги этикеток и тяжбы многочисленных жен о разделе наследства.
– Хорошо, у них национальная идея – мафиозная честь, а у нас? – настаивал Андрей Николаев. – А у нас какая национальная идея?
– Сулейманов в реанимации, а он у нас самый умный. Ему Министерство культуры поручило знать, какая у нас национальная идея, – отшутился Ашот Квирикян, – а нам не по чину!
– Я вот недавно бродил по Гоголевскому и наблюдал старичков, играющих в домино. И понял, что наша национальная идея – домино, – неожиданно включился Руслан Адамов. – Если у тебя нет подходящей фишки, ты выбываешь из игры и тебя объявляют козлом. Это ведь даже называется «забивать козла». Наша национальная идея объявить человека козлом и забить его за то, что у него всего лишь в важный момент не оказалось нужной фишки…
И все замолчали. Аж до Джераче.
Дорога при подъезде к старому городу оказалась крутым серпантином, и автобус полз кругами, как «улитка по склону Фудзи». Вид из окна завораживал, земля, как при подъеме самолета, отплывала все дальше и дальше.
Когда-то местное население спаслось от атаки сарацинов, следуя за ястребом-перепелятником высоко в горы. После чего город и назвали именем пернатого Сусанина, по-гречески птица называлась ierax.
Джераче, при всей своей эстетической безупречности, выглядел экспонатом не художественного, а именно археологического музея. Подъезжая, увидели вылепленный из светлой глины, обожженный солнцем и совсем не раскрашенный город-муляж.
Внизу зеленели горы, темнело море, блестели яркие молодые крыши домов; а здесь все было покрыто выгоревшей на солнце седой пылью.
На площадке, означающей «приехали», стояли магазинчики, стела с мадонной и расписной паровозик, в каких возят туристов по знаковым местам. Народ выскочил из автобуса в очереди в магазин и туалет, а кряжистая белокурая итальянка начала возить в микроавтобусе партии фестивальцев туда, куда не мог вскарабкаться автобус.
Ехала она не только не пристегиваясь, но и не глядя на узкую полоску между дорогой в Джераче и дорогой на тот свет, радушно открытой по всему пути отсутствием ограничителя. Путь вниз выглядел настолько убедительно, что фестивальцы прижимались друг к другу, стесняясь потребовать от белокурой безопасности.
Дома выглядели мертво, но вокруг них торчали живенькие цветы в горшках, газончики и автомобильчики. Людей в этом музее под открытым небом видно не было. Выгрузились на площади ровно у бергамотного магазинчика. Ничуть не удивились – весь современный туристический бизнес начинает с завоза не очухавшегося гостя в шопинг.
На столиках возле бергамотного магазинчика ждал мини-фуршет, предлагавший пробовать продукцию магазина. Можно было глотнуть бергамотного алкоголя, поживиться маслинами, местной копченой колбасой и всяческими намазками на хлеб. Фестивальцы мгновенно сожрали, а еще быстрее выпили предложенное, но не полезли внутрь магазинчика, а бросились на площадь трех церквей.
Первая церковь – собор Дуомо – была огромна и оказалась самым большим религиозным сооружением региона.
– Собор является важнейшим памятником норманно-византийского периода и был освящен дважды: в 1045 году и потом в 1222 году, в присутствии Фридриха Второго. Боковые нефы отделены от центрального мраморными колоннами, – на автопилоте начала миловидная итальянская экскурсоводша, – убранство обогатилось за счет греческого святилища Персефоны и других культовых сооружений Локри. Каждая колонна является уникальным памятником архитектуры. Хочу обратить ваше внимание на то, что Джераче сохранило греческую архитектуру в отличие от самой Греции потому, что из-за сейсмической опасности здания строились здесь на фундаменте и из более прочного камня…
Кто-то прилежно слушал ее, кто-то ходил, обнюхивал и ощупывал все двадцать совершенно разных колонн. Кто-то возился с фото– и видеотехникой, кто-то изучал уникальный алтарь, кто-то блаженно расслаблялся в прохладном сумраке святыни после переезда. Вета позировала перед фотоаппаратом у каждой из колонн, используя особо глянувшиеся как шест в стриптиз-клубе.
У входа в собор сидел дед, функции которого прояснились только при выходе. Он не продавал никаких билетов, но начинал орать по-итальянски, требуя на прощание денег. Судя по тону, дед был не попрошайкой, а посаженным мафией мелким и опытным рэкитером. Вечерами он, видимо, сдавал деньги старшему по чину. Это было и противно, и трогательно.
Слава богу, во второй готической церкви Сан-Франческо никакой дед не сидел, хотя все уже искали его глазами. Зато была толпа мадонн, изготовленных из разного материала. На первом этаже ахали музейному богатству – тяжелым золотым, почти не охраняемым коронам и серебряной Матери божьей «в натуральную величину».
А на втором, где, собственно, был храм, а не музей, все пошли вразнос. Рублевские наперегонки побежали к самой красивой Мадонне, фигуристой, как Барби, и раскрашенной, как матрешка. Первой к ней, конечно, пристроилась Галя Упырева. Она упала головой в ноги Мадонны и начала жарко шептать список просьб, проворно отгоняя рукой остальных.
В это время фестивальцев догнал Джакопо, вошедший на второй этаж со своей свитой. Голубоглазый водила, в первый день взявший за дорогу 20 евро, радостно замахал Ольге рукой, как старой знакомой:
– Бонджорно, синьора!
– Куда прешь? – толкалась «в очереди за Мадонной» Олеся. – Я за ней занимала!
– А что у нее можно просить? – спрашивала Вета.
– У этой чего хочешь! Она все сделает!
– А мужика можно? – уточнила Вета.
– Если не женатого и не для блядства, то можно! – разрешила Галя, не поднимая головы с ног Мадонны.
– Наташа, Наташа, иди скорее сюда! Они сказали, что мужика тоже можно просить! – завопила Вета на весь собор.
Джакопо со свитой сели на стулья и с интересом наблюдали за очередью к Мадонне. Когда Галя отошла от святыни, Лера объяснила:
– Вот эти лампочки перед Мадонной как свечки! Если о чем-то попросили, то надо бросить евро, и лампочка зажжется. Означает, что Мадонна услышала!
– Лампочки – это профанация! Лично меня Мадонна и так услышит! – ответила Галя Упырева и пошла договариваться на халяву к святому Антонию.
Слева раздался дикий гогот, очинчиненная фестивальная компания обступила старинную кабинку исповедальни, в которой вдребезги пьяные белый и рыжий клоуны, Егор и Андрей Николаев, устроили неполиткорректный спектакль.
– Киса, я давно хотел спросить вас как художник – художника: а вы рисовать умеете? – громко спросил Егор Золотов, стоя в кабинке исповедальни.
– Грешен, ваше высокопреосвященство, грешен! – завопил Андрей Николаев, упав на колени перед исповедальней, так что концы его длинных седых волос коснулись пола.
