В барнаульской тюрьме на 7 июля 1920 г. находилось 572 арестанта, тюрьмах Бийска и Змеиногорска — 500 и 200. Подавляющее большинство арестованных обвинялись в контрреволюционных преступлениях. К 1 мая 1920 г. Ачинская уездчека арестовала 984 чел. В Красноярске в марте — мае 1920 г. было расстреляно более 300 чел., а в местной тюрьме к 7 июня 1920 г. находилось 644 чел. На 1 октября 1920 г. в Енгубчека было зарегистрировано 2.574 дела, а коллегия губчека в 1920–1921 гг. на 124 заседаниях рассмотрела 4.640 дел[230].
Логично предположить, что в каждой губчека в 1920 г. были уничтожены как минимум многие сотни противников режима (и причисленных к таковым), а также уголовных преступников. Показатели 1921 г. должны быть сопоставимы. Обнародованная статистика арестов по этому году тоже вызывает вопросы. Так, известно про массовые аресты в начале Западносибирского восстания: уже 7 марта 1921 г. П.И. Студитов информировал, что при губчека содержалось 400 арестованных, в Ялуторовске схватили 800 чел., а в Ишиме — 1.700. Официальная цифра арестованных чекистами в Тюменской губернии за весь 1921 г. — 2.234 чел. — выглядит в связи с вышеприведёнными (2.900) недостоверно[231].
Книги памяти жертв репрессий во всех регионах дают скромное количество реабилитированных по делам начала 1920-х. Лишь частично это может быть связано с большим количеством дел на лиц, осуждённых за бандитизм и другие общеуголовные преступления, карательную деятельность при белых, участие в восстаниях. Истинного размаха политических репрессий обнародованные в Книгах памяти цифры явно не отражают.
Председатель Сибревкома И.Н. Смирнов в докладе Ленину по итогам работы за 1920 г. отметил, что возникавшие «кое-где» белогвардейские организации «не имели ни сильных руководителей, ни… объединённой сибирской организации и какой-либо политической программы. Все эти мелкие организации были раскрыты… и ликвидированы»[232]. Таким образом, Смирнов не отнёсся серьёзно даже к таким огромным делам, как общесибирский «заговор Драчука-Орлеанова». Возможно, он знал и о выступлении Щербака с указанием на 10 тыс. расстрелянных алтайскими чекистами. Вероятно, Смирнов сознательно не указывал Кремлю об истинных масштабах террора.
Политика красного террора вызывала сильнейший протест у тех, против кого была направлена. Западносибирские мятежники в феврале 1921 г. в специальном воззвании распространили факт зверского убийства пленных красными частями. Анализируя причины массового повстанческого движения в Якутии, М.К. Аммосов в письме В.В. Куйбышеву в июле 1922 г. отмечал, что «все воззвания и прокламации противника переполнены… острым негодованием на террор со стороны органов Чека», которые в результате оказались дискредитированы «так, что дальше некуда»[233].
Внутри советской системы самые видные чиновники нередко резко критиковали деятельность чекистов. В.И. Ленин признавал, что в 1919 г. на Украине чрезвычайные комиссии «принесли тьму зла», а позднее приказывал расстреливать «паршивых чекистов» за особенно вопиющие злоупотребления. Известно о крайне негативной оценке Л.Д. Троцким деятельности начальника Особого отдела ВЧК М.С. Кедрова и многих его подчинённых. Председатель Верхтрибунала при ВЦИК Н.В. Крыленко в 1920 г. на III Всероссийском съезде деятелей советской юстиции сказал, что если ВЧК правой рукой уничтожает контрреволюцию, то левой — плодит её, причём неизвестно, которая из рук действует лучше — «боюсь, что она левша»[234].
Не избежали самой резкой критики и сибирские чекисты. Зампред Сибревкома В.Н. Соколов в июне 1920 г. сообщал, что атмосфера Енисейской губчека «…переполнена грубостью, цинизмом, кровью, предательством, пьянством и развратом. Это — неизбежное физиологическое последствие систематических кровавых расправ на всём протяжении 3-хмесячной работы Вильдгрубе и Иванова. (…) Арестовывают семьями по личным счетам, по доносам [секретных] или иных сотрудников. Говорят, были случаи расстрела раньше вынесенного приговора… В деле расстрелянного Кучеренко нет протокола допроса. Расстрелян юноша Кинчман по доносу ревнивой девицы, которая потом отравилась и созналась в предсмертной записке. (…) Расстреляно здесь всего за 3 мес[яца] больше 300 чел. (…)… Думаю, что Вильдгрубе и Иванова восстановить в правах здесь нельзя. Они физиологически перерождаются в автоматов смерти и убийства. Отсюда извращённость всех других отправлений и неизбежное привнесение разнузданности во весь аппарат…». Однако Павлуновский добился быстрого освобождения арестованных губернскими властями В.И. Вильдгрубе и Д.М. Иванова[235].
Массу претензий к чекистам имели хозяйственные руководители. Чекисты совершенно игнорировали телеграмму Дзержинского от 26 января 1921 г. с указанием прекратить аресты специалистов по обвинениям в связи с делами белогвардейского периода. В НКПС поступали сведения, что работники ДТЧК Томской и Забайкальской дорог обвиняют почти весь линейный и технический персонал в контрреволюции и саботаже. На заседании Сибревкома 28 мая 1921 г. председатель Сиббюро Всероссийского союза горняков Абрамов негодующе говорил о «колоссальных недоразумениях» с ЧК в угольных районах, «которая деморализующе действует на наших спецов, которые в последнее время во всех районах были арестованы, и сейчас ещё 43 человека сидят. СибЧК ищет контрреволюцию и не может её найти, и это отзывается на нашей работе».
Вынужденное реагировать на «спецеедство», Сиббюро ЦК РКП(б) только в июле 1921 г. вынуждено было трижды прибегнуть к мерам «умиротворения» питомцев Павлуновского. Например, Сиббюро потребовало немедленных объяснений в связи с арестом Омской РТЧК инженера Савчика, командированного Сибпромбюро для выполнения хозяйственных заданий. В другом случае обнаружилось, что на Кемеровских рудниках политбюро производило необоснованные и частые аресты специалистов. Сиббюро поручило Павлуновскому разобраться с этим вопросом, а заодно пересмотреть состав политбюро с точки зрения соответствия сотрудников ЧК занимаемой должности[236].
Власти на местах обычно защищали чекистов от такой критики, в которой усматривалось отрицание методов их повседневной работы. 1 августа 1921 г. Енисейская губКК РКП(б) вынесла строгий выговор Г.Л. Хасину (ранее занимавшему ответственную должность) за поданное секретарю губкома заявление «о наблюдающихся ненормальных действиях» губчека. Поводом для выговора стали следующие высказывания Хасина: называл деятельность чека «Шемякиным судом и такой же расправой», само учреждение — «святой инквизицией», а агентов её — «следопытами». Характерно, что в тот же день контрольной комиссией, напротив, было прекращено дело на работника Енгубчека и завхоза красноярского концлагеря Егорова, заведённое по заявлению партийца Яковлева: Егоров был замечен в пьянстве и угрожал Яковлеву револьвером[237]. «Следопыт», таким образом, получил преимущество перед рядовым коммунистом.
Впоследствии откровенные разговоры членов партии о чекистских делах также характеризовались как подрывающие авторитет «органов». Репрессивная деятельность чекистов поощрялась и оберегалась от критики; власти вмешивались в неё обычно в случае каких-либо особых эксцессов.
«Красный бандитизм»
С момента восстановления большевистского режима в Сибири красный террор продолжительное время осуществлялся двумя путями: как сознательной чисткой силами ЧК и милиции, подчинявшейся колебаниям общей карательной политики, так и стихийным избиением и экспроприацией сторонников Колчака на основе личных счётов и корыстных мотивов со стороны всех, кто считал себя лично задетым политикой белой власти.
Помимо «упорядоченного» коммунистического террора жизнь Сибири во многом определяли стихийные бессудные расправы на классовой почве, известные как «красный бандитизм». Он отнюдь не был исключительно сибирской особенностью, поскольку отмечался повсюду в стране, но в Сибири и на Дальнем Востоке был развит особенно сильно. Криминальный характер коммунистической власти ярко отразился в этом специфическом явлении, ставшем характерной и повсеместной чертой революционного и пореволюционного быта.
Будучи частью советского аппарата, заражённого уголовщиной и пронизанного краснобандитскими настроениями, органы ВЧК, подобно аппаратам Сиббюро, Сибревкома, губкомов ВКП(б) и губисполкомов, занимали противоречивую позицию в этом остроактуальном вопросе. Если верхние слои начальства, в том числе карательного, в целом понимали опасность неконтролируемых массовых бессудных расправ с врагами советской власти, то на местном уровне как уездные и волостные ревкомы с сельскими ячейками, так и уездные чека с политбюро и милицией повсеместно выступали в качестве деятельных проводников «красного бандитизма».
