Он толкнулся в дверь, но она не открывалась. Хитрый заграничный замок, казалось, нарочно прятал тайну своей защелки и не поддавался Илличу, отрезая его от внешнего мира.
Что делать?.. Виталий стал деликатно стучаться изнутри номера:
- Жора!.. Валерий!.. Юзеф!.. Иван Матвеевич!.. - посылал он в замочную скважину, которой как будто даже и не было в плотной, идеально беленной и наглухо закрытой двери. Время, между тем, приближалось к "явке": за 45 минут до начала подписи сегодняшних исполнителей на специальном листе с нынешней датой и именами действующих лиц должны убедить помощника режиссера в том, что все на месте и спектакль начнется вовремя.
Иллич стал стучать громче и взывать о помощи все тревожней, но, очевидно, наши ушли на спектакль, а службы гамбургской гостиницы тщательно соблюдали закон неприкосновенности приватной жизни, и никто на внутренний стук не реагировал...
Он стал звонить по телефону, но на той стороне трубку снимал один и тот же служащий коммутатора, не понимавший или делавший вид, что не понимает простого русского языка...
Виталий смотрел на часы и с ужасом убеждался, что начинает опаздывать не только к "явке", но и к самому спектаклю. Это становилось похоже на дурной сон. Спросите любого артиста, какие кошмары мучат его во сне, и он вам ответит: "Забыл текст!" или "Опоздал на спектакль!..".
Кошмар... Кошмар наяву!..
Иллич попытался высадить проклятую дверь с разбега - ничуть не бывало!
Отчаянье его достигло предела: он подводил родной коллектив в условиях повышенно ответственных зарубежных гастролей. И, собрав воедино все мужество и все знакомые немецкие слова, Виталий в последний раз снял телефонную трубку и в ответ на равнодушную абракадабру служащего коммутатора безумно возопил:
- Айн, цвай, драй, SOS!!!
И еще, и еще раз то же самое, потому что номер, ставший его тюрьмой, значился как 123-й, и первые три цифры немецкого счета обозначились наконец в его воспаленном мозгу...
Тут пришли с ключами полоумные смотрители, освободили Иллича из плена и отпустили с Богом играть бессловесного гостя в "Ревизоре".
Стоит ли говорить, что "Айн, цвай, драй, SOS!!!" - тоже стало крылатым выражением и вошло в анналы нашей истории.
Сердечная симпатия, которую питал к Виталию Константиновичу Илличу Георгий Александрович Товстоногов, росла и проявлялась не один раз. На гастролях худрук, бывало, захаживал в номер Иллича, чтобы потолковать с ним о жизни, обсудить удачные покупки и даже посетовать на превратности судьбы.
Однажды, по сообщению очевидца, Гога показал Илличу четыре клетчатые кепки, счастливо купленные им сегодня в фирменном шляпном магазине. Примеряя их одну за другой у зеркала, Мастер предлагал Виталию последовать его примеру и советовал купить в том же салоне хотя бы один феноменально скроенный и предельно элегантный головной убор.
- Понимаете, Виталий, - сетовал Гога, всматриваясь в свое отражение то под одним, то под другим козырьком, - я очень люблю клетчатые кепки, а Нателла возмущается моей расточительностью. "Зачем тебе целых четыре кепки?.." А я ей отвечаю: "Они мне нравятся, все четыре!.. И я хочу купить все кепки, которые мне нравятся!..". По-моему, женщина должна понимать такие вещи!..
- Действительно, - вдумчиво согласился Виталий, - почему не воспользоваться случаем и не купить четыре?.. Всего по одной кепке на четыре времени года... Вам придется носить одну кепку целых три месяца...
- Это убедительно, - сказал Гога, на мгновение оставив зеркало и повернувшись всем корпусом к Виталию.
Тогда Виталий сказал:
- Почему, в конце концов, не позволить себе даже каприз?..
- Вот именно! - жарко подхватил Гога. - В конце концов, эти деньги я честно заработал!..
И, надев напоследок самую яркую из кепок, Товстоногов попрощался с Илличем за руку и, ободренный поддержкой, пошел к себе.
Поэтому я был глубоко убежден, что исключение Иллича из японского состава не доставило удовольствия нашему Мэтру.
Тем большая ответственность ложилась на меня.
Вынужденный заменить Иллича в "Ревизоре", я оказывался в трудном положении. Если с той или с другой, конечно, приблизительной степенью успеха можно было попытаться заменить артиста в роли г. Бессловесного, то заменить человека в поездке ни при каких обстоятельствах было невозможно. То бескорыстное равновесие, которого достигли в отношениях между собой Иллич и Товстоногов, оказывалось мне совершенно недоступно. В отличие от Виталия, который не претендовал ни на крупные роли, ни, тем более, на режиссерские работы, я всегда надеялся на что-то большее по отношению к тому, что у меня было, и этой своей незамаскированной надеждой по-человечески Илличу явно уступал...
Вот и сейчас, будь я хотя бы театроведом, я бы мог описать роли Иллича и, сделав его актерский портрет, оказать ему лучшую услугу, но я не театровед, а лишь временный наполнитель его костюма в спектакле "Ревизор" и, набрасывая этот кустарный рисунок, надеюсь на его великодушное прощение...
Прежде у Иллича была жена, которую звали Инной и которая удачно работала зубным врачом. А позже они разошлись, и от фигуры Виталия, такой, в сущности, близкой мне по фактуре, что на меня совершенно впору пришелся его родной костюм, стало веять еще большим одиночеством, чем прежде.
По истечении времени он вышел на пенсию и появляться в театре почти перестал.
Умер он от рака, а поскольку газеты об этом не известили и никто не позвонил, на проводах Виталия Иллича я не был.
19
На всю Японию Зину Шарко "пристегнули" к Ивану Матвеевичу Пa'льму.
Харa'ктерный артист небольшого роста, с кавалерийской походочкой и шамкающей манерой речи, он шамкал и причмокивал, кажется, не от природного недостатка дикции, а от горячего усердия и давнего навыка играть стариков. Это настолько вошло у него в привычку, что, несмотря на почтенный возраст, Пальму пребывал в постоянном убеждении, что все его герои по-прежнему старше его самого.
Однажды Товстоногов остановил репетицию и, обратившись к нему, сказал:
- Иван Матвеевич! По-моему, настал тот самый момент, когда вы можете перестать играть возраст!..
Р. казалось, что из тьмы сыгранных Пальму ролей он особенно любил роль деда Щукаря; Лебедев играл ее в театре, а Пальму - в концертах, которые Матвеич обожал до полной самозабвенности: где угодно, когда угодно и за любой гонорар; можно и "шефский", давайте!..
Он пришел в студию БДТ в 1936 году. Рыжий, вечно торопящийся, Ваня казался моложе своих восемнадцати, как и много позже казался моложе своих восьмидесяти. Он все еще куда-то спешил и говорил так быстро, что эпизоды его жизни мелькали в рассказе, как на ускоренной кинопленке.
Отец его был финном, а мать - русской, и до Отечественной войны Иван Матвеевич считался финном, а после победы решил, что теперь им завоевано право писать в своем паспорте "русский".
В первый раз его призвали в тридцать девятом. Борис Бабочкин, худрук БДТ, дошел до самого Мерецкова, чтобы Пальму как человека, очень театру нужного, от службы освободить. Но Кирилл Афанасьевич Мерецков, тот самый, в лицо которого несколько позже мочился сталинский следователь, навстречу Бабочкину не пошел, сославшись на суровый приказ самого товарища Сталина.
- Всех финнов мы заберем, - сказал Мерецков, и Пальму был мобилизован в специальный финский корпус, который формировали накануне зимней кампании 39-го года. В тот раз Красной Армии от белофиннов крепко досталось.
Нетрудно догадаться, что, в соответствии со сталинской национальной политикой, наш герой был поставлен перед жестокой необходимостью всю жизнь, особенно смолоду, когда он считался финном, во что бы то ни стало и всеми средствами доказывать свою беспредельную преданность советской власти.
В 155-м дивизионе 378-го гаубичного полка специального финского корпуса комсомолец Пальму служил помощником политрука, отвоевывая у белофиннов волость Уусикиркко, остров Равансари, речку Ваммельйоки, деревню Метсакюля и другие места, которые были тут же отданы русским переселенцам. Их названия стали соответственно меняться. В этих благословенных местах, забывающих свои финские имена, мы проводим порой свои вольные дни, например, в театральном Доме творчества в поселке Молодежный или в санатории под названием "Черная речка".
В сороковом году Пальму вернулся в театр, а в сорок первом, уже с другим худруком, Львом Рудником, выехал на гастроли в Ашхабад, откуда Больдрамту предстоял переезд в Баку.
Как всегда на рысях, Ваня бежал по чужой улице, как вдруг навстречу ему Лев Рудник, представительный, между прочим, мужчина, и как раз с той самой красавицей артисткой Зинаидой Карповой, которую Товстоногов беспощадно уволил за выпивку, едва успев прийти в БДТ...
И вот Рудник останавливает Ивана и, глядя ему в глаза, произносит эти исторические слова:
- Ваня!.. Война!..
С каким трудом добирались из Баку в Ленинград - рассказ отдельный. Но тридцатого сентября 1941 года последним эшелоном из Ленинграда Большой драматический был эвакуирован в город Вятку, и уже в Вятке Ваню мобилизовали во второй раз.
