— Мы не договорили, — нерешительно начинает он. — Марин, я…
— Потом, Стас. Не при ребенке, это не тот разговор, при котором мы сможем держать эмоции в узде.
— Хорошо, ты права, — выдыхает он. — Когда она уснет, ладно?
Я киваю и снова отворачиваюсь к раковине. Мытье посуды руками успокаивает меня, так что я игнорирую посудомоечную машину на этот раз. Стас садится позавтракать и я заканчиваю раньше него, предпочитая уйти с Аришкой в детскую, где отвлекаю себя, играя с ней.
Внутри все трепещет от тревоги и нетерпения. Готовлю на обед горячие бутерброды с ветчиной и сыром, а когда часам к трем Аришка засыпает, едва нахожу в себе смелость пойти к Стасу, который ждет в гостиной.
Мы сидим практически напротив друг друга — он на кресле, а я на диване. И молчим. Молчим несколько томительно долгих минут, лишь разглядывая друг друга и не встречаясь при этом взглядами. Стас первым нарушает молчание:
— Почему ты думала, что она умерла?
Я непроизвольно вздрагиваю, потому что совсем не этот вопрос ожидала. Даже зная, что Арина жива, что это все было постановкой, не могу не испытывать боль от ужасных воспоминаний.
— Ночью она не проснулась на кормление и я заволновалась, — начинаю рассказывать, облизывая пересохшие губы. — Мне показалось, что Аришка не дышит и я позвала Валеру. Он начал делать искусственное дыхание, а у меня началась паника. Я не могла никак остановиться и начать соображать, рыдала, как сумасшедшая и молилась. Валера сам вызвал скорую. Смерть констатировали по дороге. Мне вкололи успокоительное. Я была не в себе в первые дни, Валера давал мне успокоительные, организовывал все вместе с матерью, а в день похорон… Гроб был закрыт, мне не позволили ее увидеть в последний раз, сказав, что ее лицо выглядит не хорошо после всего.
Сдержать слезы все-таки не получается. Я тихо плачу, закрыв руками лицо, и когда Стас садится передо мной на корточки, пытаясь приобнять, отстраняю его, беря себя в руки и вытирая мокрые щеки. Он все равно не отодвигается. Так и сидит, глядя на меня снизу вверх с обреченной грустью в глазах.
— Не хочу больше возвращаться в прошлое, — откашлявшись, говорю я. — Извини, но на другие свои вопросы ответов ты не получишь. С меня хватит. Что было — то прошло. Ни подавать заявление, ни как-либо еще наказывать Валеру и Марту я не горю желанием. Пропади они пропадом! Бог накажет.
— Ты уверена? Я мог бы…
— Не надо! — качаю головой. — Просто оставь.
— Хорошо, — явно нехотя соглашается Дубов. — Тогда, может, выслушаешь меня?
— Зачем? — не могу сдержать горечь, потому что все еще колет.
— Просто так. Пожалуйста! Знаю, что не заслужил, но дай мне шанс извиниться. Я говорю это не для того, чтобы смягчить тебя, а потому что сегодня понял, до чего может довести умалчивание тех или иных вещей. Ты заслуживаешь ответов, даже если не хочешь их сейчас, Маря. Потому что рано или поздно задашься вопросами, для ответов на которые меня может не оказаться рядом.
— Хорошо, — соглашаюсь я, чувствуя боль при мысли, что он, похоже, не допускает наше воссоединение, раз говорит так.
Стас начинает объясняться, вот только говорит он совсем не о том, о чем я могла бы подумать, задевая меня этим еще больнее.
— Я любил свою первую жену, Маря. Регина была первой женщиной, к которой я испытал столь сильные чувства, но по итогу оказалось, что чувства были только с моей стороны. С ее же стороны наш брак был чистым расчетом. Она выбрала меня, потому что я достаточно привлекателен и успешен. А когда построить семью не удалось, просто избавилась, как от ненужного балласта. Ты не представляешь, каким жалким я чувствовал себя после этого. В каждой женщине, которая смотрела на меня заинтересованным взглядом, я видел расчет. До Регины я никогда не был неуверенным в себе мужчиной, не сомневался в собственной привлекательности, но она повлияла на меня таким образом, что я начал ощущать себя никчемным без своего статуса и состояния за спиной. Конечно, мне не стоило позволять ей так воздействовать на меня, но иногда это происходит против нашей воли. До встречи с тобой я был практически женоненавистником, видел недостатки в каждой, но когда мы встретились с тобой…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Стас глубоко вздыхает и на его губах появляется мимолетная мечтательная улыбка, от которой у меня поджимаются пальчики на ногах.
— Я не мог оторвать от тебя глаз, Маря. Ты была такая красивая…
Он смотрит на меня, словно никого прекраснее в жизни не видел, и от силы этого взгляда, я чувствую трепет и мурашки, выступающие на коже.
— До сих пор помню, как увидел тебя и сразу же вспомнил про фарфоровых балерин, которых коллекционировала моя мать, — продолжает мужчина, неосознанно поглаживая свой идеальный подбородок, что делает обычно, когда сильно задумывается. — И то, с каким грозным взглядом ты смотрела меня, тоже помню, потому что он мгновенно отрезвил меня от моих фантазий.
Не могу сдержать улыбку, которую тут же прячу, прикусывая губу. Не хватало только растаять от пары комплиментов!
— Я не знаю, что ты сделала со мной, потому что с самого первого дня ты была всем, о чем я мог думать, Мариш. И как бы ты не вымораживала видом снежной королевы и не пыталась осаживать меня, я все равно не мог сопротивляться своим желаниям. Ты стала жизненной необходимостью. Я настолько сильно тебя полюбил, что эта любовь и в десятой доле не сравнится с былыми чувствами к Регине. Когда она бросила меня, я очень злился на нее. Возненавидел. Но когда я понял, что ты меня не любишь, я испытал такую агонию, что продолжать жить с обманщицей, словно я не знаю правду, стало для меня огромным искушением, которое я с трудом поборол. И даже расставшись с тобой, не видя тебя, я каждый день боролся с желанием забыть о произошедшем, вернуть тебя и плевать, полюбишь ты меня или нет! Лишь бы была рядом. По какой угодно причине. Потому что без тебя каждый день проходит впустую, Мариш, и время ни черта не лечит. Думаешь, за прошедшие два месяца мне стало хоть на грамм легче? Ни хрена! Я подыхаю без тебя. Да я даже снова начал работать с Региной, потому что она проблемный клиент и это займет мое время еще больше, мешая думать о тебе! Мне уже плевать на гордость. Я держусь на чистом упрямстве, говоря себе, что и этот день пройдет, а потом все в конце концов забудется. Любовь ведь не может длиться вечно, если ты не видишь человека, которого любишь?
Мне хочется плакать от его слов. Потому что все, что описывает Стас, отражает мои собственные чувства к нему. Я тоже не думаю о гордости, когда дело касается любви. Знание, что он не настолько хладнокровен, как я думала, приносит утешение и одна упрямая слезинка все же вырывается и ползет по щеке, но я вытираю ее, стесняясь своих эмоций.
— Я не знаю, как заслужить твое прощение, Маря, — шепчет Стас, глядя на меня влажными голубыми глазами, которые всю душу из меня вытягивают. — Я совершил огромную ошибку, не выслушав тебя и позволив своим страхам взять надо мной верх. Даже если это конец, если ты разочарована, если больше не хочешь быть со мной, я обещаю, что все исправлю! Мы официально оформим все документы и у нас будет совместная опека над детьми. Я могу забирать их по выходным, а в остальное время они будут с тобой. Ты можешь даже не встречаться со мной при этом, если не хочешь. Если больше никогда не захочешь даже лица моего видеть, я не буду показываться тебе на глаза, даю слово!
— Ты говоришь такую глупость! — с рыданием, бью его ладонью по плечу. — Ты полный кретин, Дубов!
Утыкаюсь лбом в его лоб и чувствую на талии нерешительное прикосновение мужских рук.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Обними уже меня! — требую со злостью и до этого тупицы, наконец, доходит, что я нуждаюсь в крепких объятиях.
Стас поднимает меня с кресла и сжимает в своих руках, словно в тисках. Я чувствую, как быстро бьется его сердце под моей щекой и прижимаюсь к нему изо всех сил, постепенно выравнивая дыхание и успокаиваясь, а потом отстраняюсь и подняв голову, чтобы видеть его лицо, замечаю дорожки слез на обросших щетиной щеках, которые разбивают мне сердце.
