— Вставай, бабушка Жива. С княгиней чтой-то не так деется. Боюсь, не горячка ли.
Повитуха встала, помотала головой, чтоб хоть чуток кумекала, и поплелась к Елене. С роженицей и впрямь было худо — горячка — не горячка, а что-то схожее. Значит, надо лечить девку. А кому? Да все ей же, бабке Живе. Не зря ее так прозвали еще три десятка лет назад. Имечко дорогого стоило — за все эти годы у нее померло от родов от силы пяток девок, а у иных столько же, но — десятков. Понимать надо. Да и дети, что появлялись на свет с помощью Живы — это тоже в народе приметили, — помирали гораздо реже, будто она вдыхала в них своим старческим ртом саму жизнь.
Потому и позвали именно ее на роды княгини, потому и жила она не в избушке, а в пятистенке, который и избой-то уже не назовешь — считай, теремок, пусть и махонький. То ей поставил один из первейших московских плотников, когда она ему вытащила с того света жонку вместях с сыном. Вначале чуть ли не полтора суток тянула младенца, а уж опосля еще три дня мать на этом свете за шиворот удерживала — та уже на самом краю была, еще чуток и рухнула бы. Вот он ей после того и расстарался.
Сюда и прискакала внучка. Поначалу-то она к реке подалась, чтоб корзину опростать. Вроде незаметно всюду прошмыгнула, никто и внимания не обратил, разве только местный юродивый увязался следом, да не простой, а самый что ни на есть первейший по Москве. Никто толком не ведал, ни когда он появился на свет божий, ни у кого — самая простая семья была, а вот дите, что нарекли Васяткой, оказалось далеко не из простых.
Сказывали, что еще в детстве родители отдали его в подмастерья сапожнику, так Васятка, когда купец попросил мастера стачать ему красивые и прочные сапоги, чтоб хватило лет на пять, не меньше, залился безудержным хохотом. Когда заказчик ушел, мальчишка в ответ на расспросы хозяина пояснил, что ему стало уж больно чудно — человек собрался носить сапоги несколько лет, а они ему не понадобятся уже завтра. И точно — купец умер на следующий день.
А потом Васятка ушел от хозяина. Наложив на себя вериги, ходил зимой и летом полуголым, просил Христа ради милостыньку вместе с нищими. Их в ту пору бродило по Москве много — и Осенник, и Вошва, и Огнище, и прочие. Васятку прозвали Нагой, чтоб отличить от всех прочих с этим именем.
Ночи он проводил на церковных папертях, особо облюбовав церковь святой Троицы, что у Фроловских ворот. На расспросы любопытных отвечал загадочно: «Красы будущей не узреть, так хоть рядышком с нею побывать — и то в радость». Потом, когда вместо обветшалой деревянной церквушки возвели храм Покрова на рву, эти слова стали понятны, а по первости они были туманны, как, впрочем, и любое другое его пророчество.
Однако, невзирая на размытость его изречений и предсказаний, Васятку все равно спрашивали. Он отвечал как есть и… как будет, причем голимую правду. Даже присказка у него была соответствующая: «Неправда и пригожа, да негожа, а правда нага, да дорога». Отвечал не всегда, иной раз лишь скорбно возводил глаза к небу, а в другой — заливался от безудержного смеха — поди пойми.
За правду ему поначалу доставалось — кому она нужна-то, горькая да противная? Еще пуще приходилось в кружечных дворах, куда он тоже частенько захаживал, хотя с пьяным зельем дружбу не водил, шарахаясь от чары с хмельным медом как черт от ладана. Захаживал же туда, дабы предостеречь и уберечь. Там его предсказания были особенно мрачны, да и откуда им взяться, хорошим-то, коли место поганое.
Но шел год за годом, и вскоре Васятку, как продолжали ласково звать его москвичи, уже и пальцем никто не трогал — боялись. Во-первых, за святого человека, кой не свои — господни словеса сказывает, всевышний и покарать может… если успеет, потому как, и это уже во-вторых, тебя гораздо раньше затопчут сами горожане. Так вдавят в землю, размазав для надежности, что потом никто не отскребет.
Да и кто в здравом уме поднимет руку на заступника города, который в 1521 году сумел отмолить Москву от злобных татар? Денно и нощно бил Васятка поклоны в церквах, и крымский хан Мухаммед-Гирей, который уже встал у стен столицы, так и ушел восвояси, не решившись штурмовать город.
С той поры стал Васятка в великом почете. За честь почитали коснуться его тряпья — авось перейдет с заскорузлой одежонки кроха святости. Нагим звали уже редко. Чаще блаженным — один он такой — ни с кем иным не спутаешь.
Вот он-то сейчас и вышагивал следом за Анфиской. Та несколько раз тревожно оглядывалась на него, но Васятка молчал, лишь неотрывно глядел на корзину, а по его лицу блуждала слабая улыбка — то ли виноватая, то ли просто печальная. Губы юродивого шевелились, и непонятно было — то ли молитву он читает, то ли еще что. «Не иначе как отпевает», — пришла в голову Анфиски догадка, и она немного успокоилась.
До городских ворот блаженный не дошел самую малость, бросив девушке на прощание загадочную фразу: «А живых-то хоронить господь не велит — грех это». И снова непонятно — при чем тут живые, когда в корзине, окромя двух мертвеньких, никого нет?
«Чудит Васятка», — подумала Анфиска, оглянулась, чтобы переспросить, а тот уже исчез. И тоже как-то неожиданно, вдруг. Улица пустая, дома вокруг все тыном окружены, да таким глухим и высоким — ни нырнешь, ни подлезешь. Куда ж делся-то? Постояла Анфиска в раздумье, но потом, по здравом размышлении, пришла к выводу, что на то он и блаженный, коему такое дано, чего ни один из простых людей содеять не в силах.
Да и некогда ей было — дальше к реке брести надо. Было там у нее хорошее местечко, близ бережка, да в кустиках, куда никто не лазил. Там она обычно мертвяков и прикапывала. А куда их еще-то? Они же некрещеные, так что почитай и не люди вовсе. Если бы хоть три-пять деньков пожили, чтоб успеть к попу сбегать, — иное дело, но с теми и поступали по-другому. Куда их после девать — сами родители решали, али их отцы с матерями.
Земля в том месте рыхлая, так что ямку даже без лопаты отрыть за три «Отче наш» можно, самое большое — за пять. Опять же дело привычное, только зябко немного, ранним утром на исходе лета солнышко обманкой становится — свет дает, а тепла не чуется.
Но едва откопала ямку, как за спиной что-то мяукнуло. Оглянулась Анфиска — не видать никого. Она сызнова рыть. И вновь пронзительное мяуканье. Да что ж это за котенок, где он тонет-то? На этот раз к ямке не поворачивалась — на реку глядела и — дождалась. Только на этот раз прямо над левым ухом мяуканье раздалось, а точнее — под ним. Из корзины.
Тут-то девка и села. Это что же выходит — еще чуток, и она живого младенца прикопала бы?! Вот не было печали! Да ладно она сама, но как же бабка Жива промахнулась? А потом вспомнила, как та еле успела передать ей дите и тут же, прижав руку к левой обвислой груди, стала оседать. Не до того, значит, ей было. Да и не ожидала она, что третий, который по всем статьям покойником должен быть, живым окажется. Хотя живым ли?
