Скуповатый в обычное время, тут Василий Иоаннович не пожалел ничего. Никогда Елена не забудет, как шла с женою тысяцкого, двумя свахами и прочими боярынями из дома в Золотую палату, прозванную так за то, что была расписана золотом. Отчетливо помнит и то, как поднималась по Красному крыльцу и дальше, по переходам, а перед нею несли две огромные брачные свечи, два каравая и блюдо с серебром. В палате невесту и жениха, который в это время сидел в брусяной столовой избе со своими людьми, уже поджидали два кресла, обтянутые бархатом и каймой, а на них два сорока черных искристых соболей. На столе покамест только блюдо с калачами да солью.
Елена уселась на свое место, а сестренка — княжна Анастасия, на жениховом. Затем появился брат жениха, князь Юрий Иванович, а уж потом и он сам, усевшийся рядом с нею — Анастасию с него свел. Особыми богоявленскими свечами зажгли брачные, Елене подали кику с навешенным на нее покровом[92], а дальше, как в тумане, словно этот покров застил ей глаза. Хорошо запомнилась ей лишь огромная золотая миса, в которой лежал хмель, множество платков по углам и опять-таки соболя. Из этой мисы их с Василием Иоанновичем и посыпали хмелем.
И как в церковь Успения катили — она тоже почти не помнит. Ни как садилась в сани, ни как вылезала оттуда, бережно поддерживаемая под локотки главными свахами и женой тысяцкого. Только одно — повсюду соболя под ногами, набросанные на дорожку.
Зато хорошо отложилось необычное. Например, внезапное исчезновение жениха, который поехал молиться по церквям да монастырям. Потом ей объяснили, что таков обычай — даже на свадебный пир молодожены едут поврозь, а тогда ей это было в диковинку, равно как и то, что в избе, где собрались пировать, раньше всех оказался брат князя Юрий Иванович, да еще бояре, которым строго-настрого и несколько раз напомнили, что сидеть всем за столами «без мест», а потому споры по этому поводу не учинять.
А еще запомнились воткнутые зачем-то во всех четырех углах в сеннике, куда их отвели ночевать, стрелы. На каждой — по сорок соболей, а сверху — каравай. Немало удивили ее тяжелые массивные кресты над дверью и над всеми окнами. Удивили настолько, что она, не удержавшись, спросила об этом великого князя, но на ее настойчивые вопросы тот лишь коротко ответил: «Обычай», и отчего-то его лицо на миг омрачилось. Елена подумала, что он остался недоволен ее незнанием народных традиций и обрядов, и зареклась спрашивать о чем-либо еще.
Василий недолго оставался сумрачен. Именно в этот миг он твердо решил не рассказывать юной супруге ни о тяготеющем над ним и всем его родом проклятье, ни, уж тем более, делиться воспоминаниями о том тяжком и непростительном грехе, который совершил. А потому, усилием воли отогнав от себя нахлынувшие черные думы, выдавил натужную улыбку и… увлек новобрачную на ржаные снопы, на которых располагалась их постель.
Елена потом узнала, что и тут все было не абы как — ровно двадцать семь снопов, потому как счастливое число — трижды по девять. Что было потом, она вспоминала, не иначе как впадая в краску — стыдно, неловко, да еще и очень больно.
Отложилось в голове — и очень понравилось то, как она плачуще пожаловалась жениху, что его борода и усы очень колкие, и чуть не ахнула, когда Василий Иоаннович через несколько дней предстал перед нею гладко выбритым. Тогда-то она впервые поняла, какую огромную власть получила над этим грузным немолодым мужчиной, потому что великий князь стал первым безбородым, которого она увидела на Руси.
Праздновали от души, а вместе с ними ликовала вся Москва, только князь был пьян от счастья, а горожане по более прозаической причине — от вина.
Не работал никто, разве что на торгу. Зато в великокняжеских дворцовых слободах мастеровой люд — золотольники, серебряники, скорняжники, свечники и прочие — то и дело подставлял кружки, чарки, кувшины и прочую посуду под даровое пиво, которое разливали из выкаченных бочек в слободах Кадашевской, Хамовной, Пушкарской… Да что там — где только не разливали. Виданное ли дело — близ Пытошной, кою обычно москвичи обегали за сотню саженей, уж больно веяло от нее могилой, и то блаженно примостились пьяные, притулившись к ледяным кирпичам.
В Занеглименье, на Арбате, близ Казенной избы, возле монастырских оград — повсюду расположились те, кто не имел сил дойти до дома, а иные так никогда и не дошли, замерзнув в эту же ночь на 22 просинца лета 7034-го[93], но их никто не считал. Эка беда, что нескольких сотен человек недосчиталась столица к следующему дню. Зато погулеванили вволю. Только приговаривали потом, вспоминая веселье и мучаясь от страшной головной боли: «Пиво добро, да мало ведро».
А вот дальше для Елены Глинской началась грустное подведение итогов и… просчетов. Своих собственных, разумеется. Звучало-то красиво и даже в какой-то мере величественно — супруга великого князя всея Руси. Можно еще короче и лучше — государыня. Но это лишь один плюс, хотя и огромный, зато минусов…
Самый жирный из них состоял в том, что золото, которое ее в обилии окружало, оказалось, образно говоря, прутьями. Да-да, самыми настоящими прутьями золотой клетки. То есть птичка была обречена сидеть взаперти под строгим надзором многочисленных мамок, нянек и прочих холопок. Возглавляла же отряд надзирательниц Аграфена Федоровна — мрачная, нелюдимая, все замечающая и покрикивающая то и дело на своих, точнее, ее, Елены, служанок.
Шли дни. Молодая жена присматривалась к окружению, но больше всего к боярыне Челядниной и уже спустя пару месяцев сделала про себя вывод: а ведь она нравится Аграфене Федоровне, которая сумела сделать так, что любое требование Елены исполнялось чуть ли не бегом. Сама Глинская такого никогда бы не добилась.
Однако время тянулось, а она все никак не беременела. Бабки-повитухи, которые стали посещать ее по настоянию супруга чуть ли не каждый месяц, проводили стыдные осмотры, после которых она долго не могла опомниться. Они же только изумленно пожимали плечами. Лишь одна из них — пожилая и самая опытная — придя в третий раз, даже не стала глядеть Елену, с шумом напилась клюквенного сбитня — день был жаркий — и в сердцах заявила:
— Он бы лучше на себя поглядел, чем девку мучить! Допрежь бабу разбудить надобно, чтоб она сласть почуяла, а уж опосля детишков требовать. Ну-ка, сказывай, яко вы тамо?
Глинская так и не поняла, что имела в виду повитуха и о чем спрашивала, а потому принялась рассказывать о богомольях, да о том, какие они с супругом посетили монастыри, чтобы господь даровал им детей. Перечень оказался длинным и тягучим, как заунывная молитва. Тихвинский и Переяславский, Ростовский и Ярославский, Белозерский и Кубенский — каких только не было в этом списке. Рассказывала подробно — где и какому святому молились, особенно Пафнутию Боровскому, который вроде бы отдельно от всех прочих должен был возносить молитвы за великокняжескую семью, да сколько жили в каждом.
