2004 год
Четырнадцатая баллада
Я знал, что меня приведутНа тот окончательный суд,Где все зарыдают, и всё оправдают,И всё с полувзгляда поймут.И как же, позвольте спросить,Он сможет меня не простить,Чего ему боле в холодной юдоли,Где лук-то непросто растить?Ведь должен же кто-то, хоть Бог,Отбросив возвышенный слог,Тепло и отрадно сказать мне: «Да ладно,Ты просто иначе не мог!» —И, к уху склонясь моему,Промолвить: «Уж я-то пойму!»Вот так мне казалось; и как оказалось —Казалось не мне одному.
…Теперь на процессе своемСтоим почему-то втроем:Направо ворота, налево гаррота,А сзади лежит водоем.
И праведник молвил: «Господь,Я долго смирял свою плоть,Мой ум упирался, но ты постарался —И смог я его побороть.Я роздал именье и дом,Построенный тяжким трудом,—Не чувствуя срама, я гордо и прямоСтою перед Вышним судом».
Он смотрит куда-то туда,Где движется туч череда,И с полупоклоном рассеянным тономЕму отвечает: «Да-да».
И рядом стоящий чувакСказал приблизительно так:«Ты глуп, примитивен, ты был мне противен,Я был твой сознательный враг.Не просто озлобленный гном,Которому в радость погром,—О, я был поэтом, о, я был эстетом,О, я был ужасным говном!Я ждал, что для всех моих делПоложишь ты некий предел,—Но, словно радея о благе злодея,Ты, кажется, недоглядел.Я гордо стою у чертыНа фоне людской мелкоты:Доволен и славен, я был тебе равен —А может, и выше, чем ты!»
Он смотрит туда, в вышину,Слегка поправляет лунуЛевее Сатурна — и как-то дежурно«Ну-ну, — отвечает, — ну-ну».
Меж тем все темней синева.Все легче моя голова.Пришла моя очередь себя опорочивать,А я забываю слова.
Среди мирового враньяЛишь им и доверился я,Но вижу теперь я, что все это перья,Клочки, лоскутки, чешуя.Теперь из моей головыОни вылетают, мертвы,Мой спич и не начат, а что-либо значитОдно только слово «увы».
Всю жизнь не умея решить,Подвижничать или грешить,—Я выбрал в итоге томиться о Боге,А также немножечко шить;И вот я кроил, вышивал,Не праздновал, а выживал,Смотрел свысока на фанатов стакана,На выскочек и вышибал —И что у меня позади?Да Господи не приведи:Из двух миллионов моральных законовЯ выполнил лишь «Не кради».За мной, о верховный ГУИН,Так много осталось руин,Как будто я киллер по прозвищу Триллер,Чьей пищею был кокаин.И все это ради того,Что так безнадежно мертво —Всё выползни, слизни, осколки от жизни,Которой живет большинство;И хроникой этих потерьЯ мнил оправдаться теперь?Прости меня, Боже, и дай мне по роже —Я этого стою, поверь.
Он смотрит рассеянно вдаль,Я, кажется, вижу печальВ глазах его цвета усталого лета —Хорошая строчка, и жаль,Что некому мне, старику,Поведать такую строку;Он смотрит — и скоро взамен приговора«Ку-ку», произносит, «ку-ку».
И мы остаемся втроемВ неведенье полном своем;Нам стыдно, слюнтяям, что мы отвлекаем,Подумать ему не даем,Но праведник дышит тяжкоИ шепчет ему на ушко:«Ну ладно, понятно, хотя неприятно,Но Господи, дальше-то что?!»
И он, подавляя смешок,Как если б морской гребешокСпросил его «Боже, а дальше-то что же?» —«Да что? — говорит. — На горшок».
И вот мы сидим на горшках,Навек друг у друга в дружках;Зима наступает, детсад утопаетВ гирляндах, игрушках, флажках.Мой ум заполняет не то,Что прожито и отжито,А девочка Маша, и манная каша,И что-то еще из Барто,Но я успеваю вместить,Что он и не мог не простить —И этого, справа, по имени Слава,Что всех собирался крестить,И этого тоже козла,Эстета грошового зла,Сидящего слева, по имени Сева,И третьего — кто он? Не зна…Он всех нас простит без затей,Но так, как прощают детей,Чьи ссоры (при взгляде серьезного дяди)Пустого ореха пустей.
Но краем сознанья держасьЗа некую тайную связь,Без коей я точно подох бы досрочноИ был совершенная мразь,—Уставясь в окно, в полумрак,Где бегает радостно такТолпа молодежи, — я думаю: «Боже!А надо-то было-то как?»
Он смотрит рассеянно вбок,И взор его так же глубок,Как тьма океана; но грустно и странно,Как будто он вовсе не Бог,Он мне отвечает: «Вот так,Вот так вот», — и делает знак,Но этого знака среди полумракаУже мне не видно никак.Он что-то еще говорит,И каждое слово горит,Как уголь заката; шумит, как регата,Когда над волною парит,И плещет, как ветка в грозу,И пахнет, как стог на возу —Вот так: бобэоби… но нет, вивиэре…Потом моонзу, моонзу!
2004 год
Пятнадцатая баллада
Я в Риме был бы раб — фракиец, иудейИль кто-нибудь еще из тех недолюдей,У коих на лице читается «Не трогай»,Хотя клеймо на лбу читается «Владей».Владеющему мной уже не до меня —В империю пришли дурные времена:Часами он сидит в саду, укрывшись тогой,Лишь изредка зовет и требует вина.
Когда бы Рим не стал постыдно мягкотел,Когда бы кто-то здесь чего-нибудь хотел,Когда бы дряхлый мир, застывший помертвело,Задумал отдалить бесславный свой удел,—Я разбудил бы их, забывших даже грех,Влил новое вино в потрескавшийся мех:Ведь мой народ не стар! Но Риму нету дела —До трещин, до прорех, до варваров, до всех.
Что можно объяснить владеющему мной?Он смотрит на закат, пурпурно-ледяной,На Вакха-толстяка, увенчанного лавром,С отломанной рукой и треснувшей спиной;Но что разбудит в нем пустого сада вид?Поэзию? Он был когда-то даровит,Но все перезабыл… И тут приходит варвар:Сжигает дом и мне «Свободен» говорит.
Свободен, говоришь? Такую ерундуВ бреду не выдумать. Куда теперь пойду?Назад, во Фракию, к ее неумолимымГорам и воинам, к слепому их суду?Как оправдаться мне за то, что был в плену?Припомнят ли меня или мою вину?И что мне Фракия, отравленному Римом —Презреньем и тоской идущего ко дну?
И варвар, свысока взирая на раба,Носящего клеймо посередине лба,Дивился бы, что раб дерется лучше римлянЗа римские права, гроба и погреба;Свободен, говоришь? Валяй, поговорим.Я в Риме был бы раб, но это был бы Рим —Развратен, обречен, разгромлен и задымлен,И невосстановим, и вряд ли повторим.
Я в Риме был бы раб, бесправен и раздет,И мной бы помыкал рехнувшийся поэт,Но это мой удел, другого мне не надо,А в мире варваров мне вовсе места нет —И видя пришлецов, толпящихся кругом,Я с ними бился бы бок о бок с тем врагом,Которого привык считать исчадьем ада,Поскольку не имел понятья о другом.
Когда б я был ацтек — за дерзостность словесЯ был бы осужден; меня бы спас Кортес,Он выгнал бы жрецов, разбил запасы зелийИ выпустил меня — «Беги и славь прогресс!»Он удивился бы и потемнел лицом,Узрев меня в бою бок о бок с тем жрецом,Который бы меня казнил без угрызений,А я бы проклинал его перед концом.
Я всюду был бы раб, заложник и чужак,Хозяином тесним, обидами зажат,Притом из тех рабов, что мстят непримиримо,А вовсе не из тех, что молят и дрожат;Но равнодушие брезгливых варварят,Которые рабу «Свободен!» говорят,Мне было бы страшней дряхлеющего Рима;Изгнание жреца — скучнее, чем обряд.
На западе звезда. Какая тьма в саду!Ворчит хозяйский пес, предчувствуя беду.Хозяин мне кричит: «Вина, козлобородый!Заснул ты, что ли, там?» — И я ворчу: «Иду».По статуе ползет последний блик зари.Привет, грядущий гунн. Что хочешь разори,Но соблазнять не смей меня своей свободой.Уйди и даже слов таких не говори.
2005 год
