Латышева».
Отпуская новоиспеченного инспектора, Петерс сказал:
— Власти у тебя теперь предостаточно — все решай сам. Будет нужда — в любое время ко мне или к товарищу Ворошилову.
Однако, что бы ни делали, положение ухудшалось. Петерс уже улавливал признаки хаоса, неразберихи, которые нельзя было выправить ни приказами, ни горлом, ни самоотверженными, совсем не спавшими латышевыми… Счет уже шел не на дни, а на часы. Теплынь бабьего лета быстро таяла. Утром вставало холодное солнце, а с ним в город врывались ветры степей.
Где-то около 27 августа, уже потеряв прямую связь с Москвой, Петерс связался по местным линиям с членом Реввоенсовета 16-й армии Западного фронта Г. К. Орджоникидзе, находившимся в Гомеле. Попросил его передать по телеграфу записку В. И. Ленину о трудном положении в Киеве.
Когда записка дошла до Москвы, Ленин прочел ее сосредоточенно, сделал пометку: «В архив».
На следующий день Совет рабоче-крестьянской обороны Украины постановляет: 12-й армии «и впредь непосредственно руководить всеми военными операциями в Киевском районе», а Киевский укрепленный район упразднить. И дальше смелые, горькие и полные ясности слова: «В случае необходимости сдать Киев; поручить обеспечение порядка в городе тт. Петерсу и Лацису».
Катастрофа, опасность которой росла теперь по часам, о которой все болезненно думали, разразилась.
После упорных боев 30 августа Киев был оставлен: на шестой день пребывания Петерса на Украине.
31 августа деникинцы вступили в город.
…По ветхому железнодорожному мосту, на рассвете, когда дрожала еще под звездами чудная, обманчивая ночь, Петерс со своим штабом и отрядом особого назначения ушел из города. Какая-то девчонка, сестра из госпиталя, очень хрупкое создание, шла за ним. Она осторожно ступала по колыхающимся доскам наспех восстановленного моста, спрашивала:
— А не провалимся? Ух, как шатко!..
Петерс оглянулся, окинул взором маленькую фигуру в неуклюжей шинели.
— Идите за мной, — сказал он ей, уловив в чистом предрассветье доверчивый взгляд.
С занятием Киева острая опасность передвинулась к Гомелю, тенью пала на Гомельский укрепленный район. Здесь была надежная, прямая связь с Москвой. И произошел длинный разговор с Ф. Дзержинским. Мучительный разговор…
Петерс, наконец, повесил телефонную трубку, отошел от аппарата с тяжелым сердцем. А 4 сентября Ленин знакомится с записью разговора по прямому проводу заместителя председателя ВЧК Е. Петерса, председателя Всеукраинской ЧК М. Лациса, начальника Особого отдела ВЧК М. Кедрова с председателем ВЧК Ф. Дзержинским о необходимости подчинения Совета Гомельского укрепленного района Западному фронту. В Гомель просили также прислать два батальона внутренней охраны. Ленин связывается с членом коллегии ВЧК В. Аванесовым и поручает зампредреввоенсовета Республики Э. Склянскому срочно принять надлежащие меры по своей линии.
Со строящихся укреплений под Гомелем ночью Петерс возвращался в город. Машина остановилась у переезда, пережидая проходящий поезд; вдруг раздался сухой, жгучий треск, его даже плохо расслышали в шуме переезда, что-то горячее обожгло плечо. Под кожанкой Петерс почувствовал тепло, догадался: кровь.
Шофер бросился в кусты, откуда стреляли. Выпустил с какой-то яростной жадностью всю обойму и притащил корчащегося от боли человека. Затем помчались прямо в санитарную часть. Там Петерса уложили в постель.
Преступник оказался без всяких документов, лицо низко опустил, раненую руку придерживал другой, здоровой, на вопросы не отвечал. В кармане у него нашли измятую газету, повертели: кажется, ничего… Только потом рассмотрели — то был старый новогодний номер «Свободной молвы», выпускавшейся при буржуазно-националистической власти на Украине. Нашли заметку с мрачно-интригующим заголовком: «Почему в Москве расстреляли Петерса». Сообщалось, что, по словам заслуживающих доверия свидетелей, на Западе стало известно, что-де чекистская «знаменитость» Петерс — бывший рижский охранник старого режима и с ним покончили сами же чекистские комиссары (!). Для Петерса «сенсация» не была неожиданной. Российские революционеры жили под прессом ненависти врагов и их клеветы. Петерс лишь заметил, что «без авторитета белогвардейских свидетелей теперь нельзя обойтись ни одному клеветнику»[35]. И когда не могли убить клеветой, старались убить ненавистью, отлитой в свинцовых пулях…
Врачевала Петерса молоденькая сестра милосердия, та самая девушка, с которой он в тот зЬездный дрожащий предрассвет перешел киевский мост. Теперь он познакомился с нею ближе — ее звали Оксана. Она стала приходить к больному с местной учительницей, которой дали работу в штабе, когда банды сожгли школу. Это была светловолосая, скорее рыженькая, Антонина. Девушки приносили Петерсу яблоки, соленые крестьянские огурцы. Он одаривал девушек леденцами, которые находил в своем командирском дополнительном пайке, давал и конфеты «подушечки», если армейский склад становился вдруг более щедрым.
Говорил он с девушками о разных разностях, что давно с ним не случалось. Это скрашивало медленно тянувшееся лечение. Когда Петерс встал на ноги, то, к своему удивлению, заметил, что был бы готов повидать еще не раз этих девушек — и Оксану, и рыженькую, бывшую учительницу Антонину. Девчата были бойкие, шаловливые, привлекательные, когда смеялись и радовались. В их присутствии Петерс забывал о боли, ранении. Не мог лишь отвлечься от самой тяжелой: поражения под Киевом.
Случившееся с Киевом он придирчиво анализировал, искал причины сдачи города. Думал обо всем — часто беспощадно к себе, к своим товарищам, которым верил и доверял.
Несомненная истина: крепкий и организованный фронт может существовать только при крепком и организованном тыле. Лучшие доказательства этого он находил в обороне Петрограда, которую видел близко, сам ее творил.
«В дни «Красной Горки» и даже еще раньше на Петроградском фронте действительно имела место измена командного состава. В этом смысле не было уверенности ни за один полк, ни за одну роту… Но петроградский пролетариат своей железной выдержкой через своих лучших товарищей сковал Красную Армию железной дисциплиной, установил строжайшее наблюдение за командным составом, и измена командного состава сразу прекратилась или, правильнее, стала невозможной. Голодающие петроградские рабочие и красноармейцы, часто необутые и неодетые, при самых тяжелых условиях остались верными Советской власти, были готовы отдать за эту власть все, поняли, что только от них зависит успешная оборона. Организованный питерский пролетариат отдал на фронт почти все свое мужское население; недаром смеялись, что Петроградский исполком и Петроградский комитет есть «бабье царство». Фактически оно почти так и было… В результате Питерский фронт изжил болезнь предательства командного состава, разбил белогвардейские банды под Питером, занял снова Псков и Ямбург и создал крепкий фронт и тыл», — размышлял Екаб.
Затем мысленно вернулся в Киев:
— Не так было на Украине, в Киеве. Когда я приехал в Киев, мне вспомнились октябрьские дни 1917 года в Питере. В октябрьские дни в Питере хотя и существовала неорганизованность, советский аппарат был не налажен, но все-таки было как-то налажено продовольственное дело, да и Военно-революционный комитет спешно создал порядок. В Киеве
