— Да, если тут немцы,— Михаил Емец вспомнил партизанские дни,— то только — лес. Фрицы его боятся. А нас — целый отряд!
— Митинг окончен! — отрубил Девятаев.— Снимаем с самолета пулемет. И если сунутся…
Жирная, раскисшая земля, едва по ней шагнули, стала засасывать долбанки. Их не вытащить, как от липкой бумаги муха не может оторвать свои лапки. Трое повалились в изнеможении.
А на опушке дробно простучал автомат. Чей — сразу не распознать.
Действительно, перебьют как мух, прилипших к бумаге-ловушке.
Надо укрыться!
Скорее к самолету! Там пушка, еще пулемет, у Ивана винтовка…
Рассыпались в утробе «хейнкеля» в тугом, тревожном ожидании. Командовать «крепостью-гарнизоном» стал Девятаев.
— Из пулемета стрелять вот так,— показал товарищам, но очереди не дал. А вдруг у опушки, где дробнул автомат, наши? — Если будут подходить немцы, подпускать ближе. Без моего приказа не стрелять. Биться до конца!
Рассудительный Емец дополнил:
— На «Варяге» матросы последнюю песню пели…
А мы, давайте, письмо оставим. Пусть наши потом узнают…
— Пиши, комиссар!
На обороте немецкой карты легли слова, написанные карандашом из планшета штурмана:
«Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если пас будут окружать немцы, будем биться до последнего патрона. Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».
Все десятеро в тревожном безмолвии поставили свои подписи и указали домашние адреса.
— Володька,— Девятаев посмотрел на одноглазого Немченко,— иди положи бумаги под консоль самолета. Если будем гореть, там их успеют взять.
Летчик поудобнее устроился у пулемета в кабине стрелка-радиста. Отсюда и обзор лучше, и командный пункт «гарнизона» самый подходящий.
Приметил: какие-то люди перебегают меж стволов в лесу. Подтягиваются ближе. В белых маскировочных халатах. С автоматами, но без стрельбы.
А Михаил держит их на прицеле турельного…
Если не стреляют, то кто?.. Или немцы идут на выручку, или наши крадутся?.. Немцы, пожалуй, бежали бы во весь рост, как зенитчики на узедомском аэродроме… Подползают по грязи в маскировочных халатах, словно белые островки снега.
Кто же ползет-крадется?
Девятаев поднял ствол турельного вверх. И тут же услышал:
— Фрицы, хенде хох, сдавайся!
Голос пришел снизу. Высовываясь рядом с пулеметом, Девятаев крикнул:
— Не стреляйте! Мы не фрицы, мы — русские!..
— Мы из плена, мы — свои! — затараторили обрадованно в кабине, высовывая головы через рамы.
Откуда-то из-под правого мотора невидимый серьезно спросил:
— А ругаться по-русски можете?
В ответ услышал такую непечатную тираду, которую ни один немец не способен произнести.
— Тогда ясно! — у фюзеляжа выросла фигура с автоматом.— Давай один на переговоры.
— Звездочка на шапке — наша! Айда, братцы! — крикнул Девятаев с «командного пункта».— Вылезайте, черти полосатые!
Да, полосатые… Всего несколько часов назад, перед утренним рассветом, один из них — пленный с лагерным номером 11189 — увидел на посвежевшем небе заветную звездочку и торопливым словом «Сегодня!» растревожил других… Потом они засыпали бомбовые воронки на рулежной полосе — на этот раз готовили ее для себя. Каких-нибудь два часа назад они с номерными знаками на полосатых арестантских робах старательно расчищали заброшенный капонир, разводили костер для вахмана… Сегодня «политикану» оставалось «два дня жизни»…
И теперь, выползая из разбитого «хейнкеля», они, падая, спотыкаясь от изнеможения, бежали навстречу русским солдатам.
— Братцы! Свои! Наши! Мы — из плена!.. Солдаты подхватили на руки худых, костлявых, плачущих от счастья людей, понесли к себе, в тепло и уют…
В штабе летчик по-уставному взял руки по швам:
— Старший лейтенант Девятаев явился для прохождения дальнейшей службы!
Майор, командир стрелкового полка, молча обнял летчика за худые костлявые плечи. Осторожно, боясь причинить боль, пожал худую, исцарапанную ладонь.
— Видать, в рубашке родился ты, старшой. На восемь километров после линии фронта «фрица» мы заманили. А через пару верст наготове стоят зенитки…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
На этом радостном, победном моменте, пожалуй, можно бы и закончить повествование о неслыханном перелете мятежного экипажа, про который позднее будет сказано: «Вы показали, что в каких бы условиях ни находился советский человек, он всегда останется советским человеком», а солдат напишет стихи:
Кем не закончено сраженье,Врагу не скажет тот: «Прости».Тот в самом трудном положеньеСумеет крылья обрести.
Но, думается, читателю небезынтересно узнать, как сложились судьбы героев этого документального рассказа, что произошло на Узедоме после захвата пленными модернизированного бомбардировщика «Хейнкель-111».
После войны Девятаев вернулся в Казань, стал работать в речном порту. И однажды под вечер домой к Михаилу Петровичу пожаловали журналисты. Он впервые встретился с корреспондентами, и это несколько обескуражило капитана рейдового буксирного, неказистого теплохода. Капитан считал, что в газетах пишут только о выдающихся людях и событиях.
— Что вы! — искренне возразил он.— Мы — подсобная служба. Баржи переставляем, плоты подтягиваем. Писать не о чем, не заслужили.
— Насколько нам стало известно, вы улетели из плена на фашистском самолете…
— Ну, то дела давно минувших дней,— грустно ответил Девятаев.— И кому полагается, те об этом хорошо знают…
— То — другое дело. Вы нам расскажите. Девятаев отмахнулся:
— И вспоминать не хочется… Кому надо было, я десятки раз повторял одно и то же.— И предложил: — Выпьем лучше чайку. Густой, ароматный.
— С удовольствием.
Присели за стол. Узнав за чаем, что один из журналистов был летчиком в Испании, Девятаев сразу оживился:
— Боброва, случаем, не знавали?
— Владимира Ивановича? Еще бы!.. Сбил там, помнится, тринадцать «фиатов» и «юнкерсов».
— Так он же мой командир! — привстал от неожиданности Михаил Петрович.— Мы же кровные побратимы.
— Как?
— Когда в сорок первом меня ранили, он пол-литра своей крови мне отдал.
И журналисты «вытянули» рассказ из волжского капитана. Они просидели у него за остывшим чаем далеко за полночь.
