горьковато-сладкий запах муга — каши из зерен пшеницы, кукурузы, бобов… Целую ночь он варился во дворе на огне жаровни. — Неужто подгорел? Чтоб лопнули мои глаза, как же я могла так незаметно уснуть! Чуть не проспала зарю. Вай, вай, я же еще и не купалась!
Она потянулась со сна, поежилась от утренней свежести и, сунув босые ноги в галоши, с легкостью молоденькой девушки сбежала с крыльца. Раскаленная еще со вчерашнего дня жаровня, стоявшая в самом дальнем углу двора, исходила таким жаром, что Аминат потопталась на месте, не зная, как к ней и подступиться. Наконец она решилась и, намотав на руки подол своего длинного и широкого платья, потянула котел на себя. Притаившийся под пеплом огонь полыхнул ей в лицо горящими языками пламени. От котла несло паром, сильно пахло вареной кукурузой, фасолью, бобами и чечевицей. И весь этот аромат свежего урожая был настоян на остром запахе сушеного мяса, тмина и мяты, которые Аминат, не жалея, еще с вечера бросила в этот большой медный котел.
«Кажется, не подгорел», — успокаиваясь, отметила Аминат и, сдунув с крышки золу, отчего во все стороны полетели искры, осторожно заглянула внутрь.
Горячий пар сразу же ударил в лицо, на миг затуманил глаза, а когда рассеялся, она увидела набухшие фасолины с лопнувшей фиолетовой кожицей.
Удовлетворенная, Аминат поспешно опустила крышку. Теперь она могла подготовиться к обряду утреннего купания. Для этого она налила в кувшин воду и поставила его на угли жаровни, причем лопатой нагребла углей аж до самых ручек, чтобы скорее нагрелась вода.
Аминат так торопилась, что, взбегая на крыльцо, перепрыгивала через две ступеньки и даже в спешке потеряла галошу. В своей комнате она поставила на пол саргас и, рванув на себя ящик шифоньера, достала оттуда земляничное мыло в пестрой обертке. На белой бумаге, как живые, горели спелые ягоды. «Благодать!» — блаженно вдохнула Аминат этот запах и, развернув обертку, еще раз понюхала розовое мыло. От наслаждения она даже закрыла глаза. Обертку она не выбросила, а, разгладив на колене, сунула обратно в ящик, чтобы белье пропиталось этим запахом.
Надо сказать, что Аминат не была равнодушна к парфюмерным ароматам. Эта слабость обнаружилась в ней, когда Ахмади привел в дом молодую жену Аймисей.
Аймисей, и вовсе забывавшая подушиться, с некоторых пор стала замечать, с какой быстротой пустеют ее флаконы. Аминат не знала, что пользоваться духами надо умеренно, и по простоте сердечной выливала на себя чуть не по целому флакону сразу, чем первое время отпугивала свою корову, которая во время дойки ни за что не подпускала к себе хозяйку, выражая свое недоумение громким мычанием и даже брыканием.
Когда флакон становился пустым, Аминат подходила к невестке и жалобно говорила: «Доченька, кончилась эта пахнущая вода в красной коробке. У тебя нет еще?»
И если Аймисей смеясь давала ей новый флакон, Аминат радовалась как ребенок, получивший желанную игрушку.
«Какая благодать! Пахнет, словно зрелые цветы на полях», — восторгалась она, громко втягивая носом воздух, и выливала на себя полфлакона.
Итак, в это утро Аминат приготавливала все необходимое для купанья. Вот она — одна нога в галоше, другая босая — принесла со двора кувшин с теплой водой. «Дзинь-дзинь-дзинь!» — зазвенели о дно саргаса первые струи. Вот она ступила ногами в этот медный таз и, одной рукой намыливаясь земляничным мылом, а другой поливая себя из кувшина, приговаривала: «Благодать! Ах, благодать!»
Но вот купание окончено. Старуха медленно вынимает ногу из воды и ставит ее на только что сброшенную ситцевую сорочку.
«Пусть аллах пошлет мне еще много дней жизни, чтобы каждый день я могла купаться в теплой воде и одеваться во все чистое», — бормотала она, вытираясь мохнатым полотенцем и натягивая на скользкое тело прилипающую свежую рубашку.
Надев сверху пестрый крепдешиновый халат, сшитый из шести метров материи, и накинув на голову черное гурмендо, с которого она только что сняла магазинную этикетку, Аминат, довольная и сияющая, взяла в руки эмалированную миску, медный дуршлаг и спустилась во двор, где первый луч солнца уже играл на колокольчике крышки, плотно закрывавшей котел.
«Бисмиллахи рахмани рахим», — пробормотала старуха, как заклинание, и, осторожно сняв исходящую паром крышку, окунула в котел дуршлаг и наполнила мугом миску.
Прижав ее к груди, Аминат открыла ворота и сразу же столкнулась с Умужат. В руках у соседки была точно такая же миска, тоже исходящая парами и ароматами.
— Здравствуй! — опередив ее, выкрикнула Аминат.
— Здравствуй, — отвечала и Умужат. — Пусть наступившая осень будет…
Но Аминат не дала ей договорить.
— Земля отблагодарила нас за весенний и летний труд, — перебила она соседку. — Зерно превратилось в колос, цветы на деревьях — в плоды, за овцами бегают ягнята, а за коровами — тонконогие телята. Пусть в каждом доме еды будет вдоволь. Но пусть сытые не становятся ленивыми.
И Аминат, быстрой скороговоркой проговорив все это, направилась в дом Умужат.
По обычаю аула Струна в первый день осени все должны были угощать друг друга свежим мугом.
Из-за этого обряда старуха даже опоздала сегодня к роднику. А поговорить им было о чем. Ведь не далее как завтра они будут провожать в армию своих любимых внуков.
Аминат, впереди себя посылая, словно своего вестника, запах земляничного мыла и «Красной Москвы», пришла к роднику в тот момент, когда Патасултан, наполняя кувшин, сообщала Умужат:
— Завтра провожаем Магомеда — сына усатого Магомеда, и другого Магомеда — сына хромого Магомеда, и Зубаира, и Хадрудина. А Машида, говорят, не берут.
— Вуя! За что же Машида не берут? — воскликнула Умужат. — Неужели у слепого Ахмади сын тоже калека? А ведь на вид такой здоровяк.
— Не знаю, сестра моя, — вздохнула Патасултан. — Вчера вечером в жаровне Ахмедхана мне сказала об этом Зулхижат, двоюродная сестра троюродного племянника моей внучатой племянницы. — Бедная Аминат, видно, и с внуком ей не повезло.
Аминат остолбенела. Задумывая свою хитрую «операцию», она вовсе не предполагала такого исхода. И теперь не знала, как быть.
— Кто сказал, что мой внук калека! — набросилась она на женщин. — Не дай аллах стать жвачкой для длинноязыких! И зарю они очернят, и луну замажут сажей! Мой внук здоров, как трехлетний, еще не заарканенный жеребенок.
— Мы-то что, мы ничего такого не думали, — растерялись женщины. — Но посуди сама, все получили повестки, а он — нет, какие только мысли не придут в голову. Хорошо, что ты пришла, мы уже хотели идти к тебе, разделить твое горе.
— Какое горе?! Нет, я вам говорю, никакого горя! — опять взвилась Аминат, до глубины души оскорбленная тем, что ее внука
