– Что же мы здесь!!! – крикнул Сергей Арнольдович Жорику. – Ему ведь помочь нужно…
И бросился через дорогу. А Жорик так и остался сидеть за пустым столиком. Отвинтил у термоса крышку, плеснул в бумажный стаканчик, сделал маленький глоток, второй, и ногу на ногу забросил.
Вороны угомонились, вернулись на сосны. И троллейбус уже скрылся за поворотом. И шоссе гудит многоголосое. И не видно, кто в машинах сидит, словно без людей едут. И не идет никто мимо домов, мимо того, что с аркой да из кубиков. Не видать никого: лишь Сергей Арнольдович среди машин лавирует, на помощь бежит, на одну ногу прихрамывая. Две грамоты от управления, четыре от отдела, командирские часы, майор и следователь по самым важным делам…
* * *
Воздух бежал в медный водолазный шлем по толстенному резиновому шлангу, с шипением врывался внутрь, раздувал костюм, словно большущую резиновую грелку. Матвей продулся: вверх рванулись пузырьки воздуха, и тут же придавило ко дну. Он свернулся калачиком, опустил голову на ближайшую кочку, закрыл глаза. Хорошо на дне, тихо, только воздух шипит – компрессор с катера подает. На дне, будто лавка забытых вещей: банка, бутылка, обод от колеса. И все можно брать бесплатно, только руку протяни. Не зря говорят, что самые расчудесные богатства на дне морей спрятаны: капитан Немо знал, где искать, вовсе не за облаками. Позовет команду, крикнет: «Обе машины, полный вперед!» – и ну дно утюжить. Только шорох стоит. Насобирает и бедным раздает. Когда у тебя в руках сила необыкновенная, почти волшебство, тебе и богатым быть не хочется. Это бедным нужны богатства, чтоб концы с концами сводить, а Немо – ни к чему. И Матвею – ни к чему. Он и сам девать куда не знает.
Скелеты деревянных кораблей, панцири стальных – все здесь. А команды нет, ушла команда. Бросила богатства и ушла. Только рыбки строем плавают, как солдатики. Правильными такими фалангами. Полосатые рыбки, крапчатые. Подплывают к ободу велосипедному, шепчут и в строй возвращаются. Дисциплина.
Нет такого моря, чтоб более других Матвею нравилось, все хороши. И черное, и красное, и желтое с синим, даже – зеленое. Ведь это части одного целого – так в «Книге будущих адмиралов» написано – вода, одним словом…
В медном шлеме три окошка – чтоб обзор был широкий. Три иллюминатора с болтиками-клепками по периметру: слева, справа и передний. А сзади не делают – голова у обычного человека так далеко не вращается. И шлем не вращается, он жестко к шейному кольцу привинчивается. Чтобы посмотреть назад, нужно ножками шевелить. Ножками, ножками! Поднялся и по кругу пошел, рыбки – за ним. Полосатые и крапчатые. В шлем заглядывают.
На поверхности моря ураган шумит, в такую погоду работы прекращаются. Но не для Матвея. Ему не страшно. Бродит по дну, пузыри наверх отпускает – мол, со мной все в порядке. Где какое судно осмотрит, где подводной лодке рукавицей помашет. А когда ураган утихает, пятки чьи-то щекочет – купальщики из воды не выходят, ноги в сторону дна протягивают и коленками дрыгают. Отдыхающие Матвея за леща принимают. Проплыл и коснулся. А Матвей еще раз. Значит, нужно с удочкой приходить – леща много. Но увидит Матвей крючок с червяком вьющимся, записку вешает: «ушел обедать, буду в три». Пусть посмеются. И пусть в беседе порассказывают.
А он дальше идет, галошами тяжеленными, в дюжину килограмм, переступает. Но ни на что живое не наступит, ни травинки придонной не раздавит – умением владеет. Будто по снегу на лыжах скользит, в десяти сантиметрах от земли. Иной раз попросит, ему велосипед на дно спускают, с пропеллером позади. Сядешь на него, фару зажжешь – далеко видно – и катишь себе. Опять же ни на травинку не наезжая, ни на что живое. Насосом воздуху подкачаешь в шины и вперед. А в рюкзаке у него чего только нет: в первую очередь – фотография с сиренью и зубами, во вторую – коробка «Курочка Ряба», потом два носовых платка, папин армейский нож, карта всех морей и океанов, картон, карандаши и акварель. После полудня он просыпается, лишний воздух из шлема выпускает и рисует, рисует. Потом вырезает. Руки вырежет, ноги…
Кто-то Матвея за ногу потянул. Открыл глаза: никого. Показалось. И опять закрыл.
– Вставай, все на свете проспишь. Врач скоро придет, горло ему покажешь, соня…
«Сама ты соня!» Ему, можно сказать, флоты и приданные флотам эскадрильи подчиняются. А она – за ногу… «На гауптвахте посидишь». И закончил вырезать. А на спине почти ровно вывел: «СОНЯ». "О" – зеленым, остальные красным. «Иди, на губе трое суток поплавай. Только далеко не заплывай, глубоко здесь», – предупредил честно. Сам на велосипеде дальше поплыл, моря инспектировать.
А вверху шторм бурлит – водоворот пенный. Так и крутит. Ведь и катер потопить может и целый корабль. Тут, капитан, не зевай, носом на волну поворачивай, режь ее! Молодец, ремесло наше справно знаешь. «Будет тебе кортик почетный! – И капитана по плечу рукавицей резиновой. – Так держать!» Тот козырнул и адмиральскую руку схватил. Пожать чтобы. Но адмирал чувствует, что капитан пятку трясет…
– Вставай! – тетя-броненосец вторично за ногу потянула. – Что это? – И на одеяло положила.
Матвей, не открывая глаз, нащупал рядом с собой что-то влажное, поднес к лицу и уже тогда чуточку приоткрыл правый. Размокший картон, поплывшие нос и губы. Повернул. «СОНЯ». "О" – зеленым, кажется. Остальные красным, вроде. Руки и ноги смялись, волосы топорщатся пенькой неухоженной.
– Зачем же ты ее в машину-то стиральную бросил? Не жалко? Не хорошо это. Утопил ведь безалаберно.
И загудела, загудела. Будто флагманский корабль приветствуя. И на батарее «СОНЮ» разложила – не артиллерийскую, конечно, а центрального отопления. Чтоб сохла. «Не хорошо», – сказала. Только ведь у него не забалуешься. Единоначалие. Все равно на гауптвахту он ее. Не нравится она Матвею, несобранная. Сама не знает, что хочет. Туда поплывет, сюда. Только воду возмущает. Понятно, что мама лучше, надежней матроса не найти. Сунул руку под подушку, бумажку с неровным «МАМА» вынул. И положил рядом с собой. «Отдохни, матрос, устал на вахте…»
* * *
Есть некоторое преимущество в том, что потерял сознание – не холодно. Лежишь себе и ничего не чувствуешь. Морозец – пусть легкий – но даже его как бы нет. В первое короткое мгновенье – сильный удар. А потом сразу тишина и покой. Снежинки с неба сыплются, покрывают щеки, лоб, шею, тают. Через какое-то время перестают таять, наслаиваются: щеки, лоб, шея – все белое, будто снеговика на землю опрокинули. Лишь по силуэту угадывается, что человек лежит. А рядом другой. Подходят люди, спрашивают, что произошло. Кто-то отвечает. Будто сами не видят: лежат люди, заносятся снегом. Потом те, кто отвечал, уходят. По делам, или просто домой, вечер ведь. Отвечают уже те, кто спрашивал. И они уходят, уступают место новым. А на некоторых блестящих предметах – обуви ли, в глазах ли, в витринах – проблески фонаря «скорой». Мигает, мигает, мигает. Милицейский фонарь добавляется. И еще один. В обуви, в глазах, в витринах состязание начинается. Кто-то скажет: «Посторонитесь. Дайте пройти. Разойдитесь, наконец». И вновь тишина. И ты лежишь себе и ничего не чувствуешь. Возьмет тебя кто-то за плечо, повернет и в глаза посветит, и грудь обнажит, и отойдет смиренно.
А у тебя перед глазами ноги топчутся. Разные ноги: дамские, в сапожках с мехом по голенищу, в растоптанных ботинках форменных, по многим дорогам шедшие, в длинноносых туфлях для свидания, в валенках даже, в кроссовках. Кто-то отвернется от снеговика поваленного и жевательную резинку на тротуар сплюнет, скажет: «Надо же». Или молнией на куртке поелозит, очки поправит и вздохнет тихо. «В „двадцатую“ их нужно», – услышишь над собой. И начнут тебя на носилки кантовать, после процедур бумажных. За щиколотки возьмутся, за запястья. Одеялом прикроют с головой – дураки, думают, замерз ты – и в машину понесут. Уйдут те, что с оторочкой по голенищу, те, что на свидание, уйдут, с резинкой жевательной – уйдут, а тебя в машине укачает.
И проснешься ты от дружеского по плечу похлопывания. Откроешь глаза, а это человек незнакомый. Парень высокий, даже худой. В джинсах и куртке на меху. Нескладный парень. И везет он тебя по мосту какому-то. Улыбнешься ты ему, а он тебе улыбнется: и связь какая-то установится. А вокруг день белый вращается, не вечер темный, и тишина мухой звенит. Сидишь рядом с водителем, в окно уставился: легкость в сердце ощущаешь. Всмотришься в незнакомца, и вдруг он тебе таким хорошим покажется, таким симпатичным. Или едешь по мосту, а настроение меняется как в калейдоскопе: покажется водитель тебе угрюмым, холодным. Или снова: увидишь по бетону узор выпуклый – линии, углы, ромашки – смешно станет, и мост, висящий между небом и землей, как будто без опоры, рассмешит, и железо, и чудак-архитектор. Покопаешься в памяти и вдруг мост этот вспомнишь, и незнакомца вроде. Ведь видел его где-то, видел!
