class="p1">Самые смешливые засмеялись, а остальные прыснули или улыбнулись вслед за ними. Неожиданность сделала всё смешнее. Только Лара молча смотрела, скривив губы. Ждала.
– Штирлиц погладил кошку! – театрально всплеснула руками Алиса, которую накрывала волна вдохновения. – А она умерла. Потому что утюг тяжелый.
Ха-ха. А чего не смеяться, раз смешат.
– Ингуша танцует вот так, – Алиса задергалась, изображая. – А Макарыч вот так.
Тут они уже заржали, весело и дружно. Это же про воспитков и дерюгу, ха-ха! Смех как огонь, он вырастает, если подбрасывать шутки, и пляшет сильнее. И это хороший огонь, теперь они смотрели на Алису с жадным предвкушением: давай, ещё. Они были сами как огонь, сколько не корми, сколько не швыряй развлечений, им всегда нужно ещё.
– Один глухой спрашивает другого: Ты что, детдомовский? Нет, я детдомовский! Аа, я думал ты детдомовский.
Улыбки скуксились. Про нас уже не смешно, только Витек захихикал по-инерции, но быстро спохватился и замолчал.
– Думаешь, посмеялись, загрустили и все отменится? – тихо и серьезно спросила Лара. Ухмылки вокруг погасли. – Думаешь, забудем, как ты на всю группу настучала? Стукачка.
Это было ругательство погрубее всех остальных.
– Это вы настучали! – в ярости зашлась Алиса, сжав кулаки. – Сами подожгли, а сдали малышей!
– Малышам ничего бы и не было! – ощерилась Лара. – Их бы только для вида наказали. Ой, без подарков оставили, какое горе! Их бы даже не бил никто почти.
– А нам по полной предъявят, – Долгоносик с ненавистью смотрел на Алису.
Лет с восьми с тобой уже не цацкаются, со средняков спросят за поджог почти как со старших. Посадят в «карцер», лишат подарков и отпускных дней, заставят разбирать и отмывать пепелище, затаскают по унылым проверкам, нагрузят учебой, лишат всех послаблений – воспитатели будут мстить в мелочах, сделают и так несладкую жизнь невыносимой. А старшаки станут бить и унижать больше, чем обычно, потому что есть повод. Жизнь тех, кто баловался с огнём в детдомовской библиотеке, превратится в ад.
Но у Лары и Долгоносика было хуже. Её хотела тётка забрать на каникулы, а теперь не заберёт. Ему уже оформили путевку в спортивный лагерь, а теперь отменили. Оба ненавидели стукачку всем сердцем, плевать им было на честность – они же просто прикалывались, и теперь так сильно отвечать за прикол?! И уж совсем плевать им было на мучения каких-то малявок.
Но Алиса помнила эту сцену: как трое мальчиков приникли друг к другу и вжимаются в стену. Их взгляды… Алиса видела такой у щенка, которого домашние дети пугали за гаражами, пинками гоняя из стороны в сторону. Жизнь странная штука, попади этот пёсик в интернат, где подростки в пять раз злее и опаснее дворовых, вокруг него был бы сплошной щенячий восторг. Дети недоброй повседневности ценят повод для ласки – а домашние, сытые жизнью, с ленцой пинали его. Щенок скулил в страхе, всё надеялся, что сейчас перестанут. Он не понимал, почему. Алиса же абсолютно точно понимала, что обязана схватить пёсика и попытаться бежать. За секунду в голове пронеслась целая жизнь: как из него вырос большой, надёжный друг; как они никогда не разлучаются, девушка и её верный пёс. Но Алиса побоялась подойти.
Она торопливо ушла с гаражей, будто ничего не видела, и постаралась скорее забыть. На следующий день, гуляя с подругами, она заметила маленькое тельце в кустах. И перед глазами встал тот момент, когда прошлое сделалось невозвратным: щенок обернулся в поисках спасения – он не увидел Алису, но она увидела затравленный взгляд на его смешной маленькой морде. Его ещё можно было спасти, но она побоялась и ушла.
У троих малышей были такие же взгляды. Над ними нависла Инга Петровна, крупная, решительная женщина с родинкой на щеке, в слегка бесформенной одежде, купленной там, где не выберешь подходящий размер. Она наступает на детей и гневно орёт, замахиваясь рукой. Мальчики пятятся, но отступать некуда, младший в слезах, икает от страха – ему всего четыре года. Средний, с встопорщенными русыми волосами, хочет оправдаться, объяснить, что это не они! А старший уже понимает, ему уже шесть лет, он хватает друга за руку и смотрит пронзительно, одновременно умоляет и угрожает: «Не смей». Шестилетка уже знает, что с ними будет, если они не возьмут поджог на себя.
Павел Макарович стоит в стороне, у обугленного косяка, переводит взгляд с комнаты-пепелища, на Ингу и детей. Глядит одинаково хмуро и туда, и туда. Он человек продуманный и быстро понял, что малышня ничего поджечь не могли: не по возрасту выходка и даже не по росту. Ясно, что на младших скинули вину, но со старшими разбираться труднее. Рот оскоминой сводит, только подумаешь, какие сцены они устроят, как будут отстаивать свою «невиновность». Доказательств нет, а наказать нужно строго, показательно, чтобы отвадить раз и навсегда. Пусть будут младшие, какая разница? Камеру поставить да железные двери, вот о чём надо думать, а не тратить силы на поиски виноватых и попытки достучаться до их совести – нет её.
Вот что думает Павел Макарович, и Алиса знает, что справедливости от него не дождешься. Он человек разумный и всегда делает правильно, а не честно. А Инга Петровна как цепной пес, у неё роль такая, «Спускайте Ингушу!» Голос трубный, рука тяжелая и железное ощущение правоты. Её работа – следить и наказывать: если бы руку на ребенка поднял директор, это было бы нет-нет-нет и проблемы у всего интерната. Макарыч казнит руками подчиненных и старшаков. На крайние случаи у него завхоз и физрук, их дети не зря боятся, один пьющий, другой в татуировках, и оба дружат с кем надо, даже если врежут мелкой шпане до кровоподтека, ничего им за это не будет. Но это управа на старших, а остальным хватает Инги Петровны. Ведь когда благородная воспитательница отвесит материнский подзатыльник, то чего уж там, всё правильно делает. Она же лучшие годы своей жизни отдала всем вам, неблагодарное хулиганьё.
Алиса видит, как Ингуша с размаху бьет русого мальчика. Не сильно бьет, замах эффектный для виду, в устрашение остальным. Инга Петровна не зверь, рукоприкладство не доставляет ей удовольствия, просто иначе с «этимидетьми» нельзя, им надо показывать силу. Но малыш хлипкий, ему хватает, он падает на пол, сидит и держится за щеку, униженный и побитый за преступление, которого не совершал. Пятилетка не плачет, а просто смотрит в пространство перед собой, глаза
