и уйдет, не понимая, что уходит. Но это будет слишком неправильно, нечестно.
Самым неприятным в Ларе была улыбка, такая уверенная и утверждающая. Она смотрела на жертву прищурившись, как хищница, предвкушая. Как будто у неё было такое право от природы, как будто это было в порядке вещей.
– Отстань, Львова! – крикнула ей Алиса в первый раз. – Я ничего тебе не сделала!
Ей казалось, что правда имеет какую-то силу, что Лара услышит и остановится. Но правда не имела особой силы даже в мире вечно занятых взрослых, а тем более здесь, в доме вечно скучающих детей.
– Я лев по гороскопу, – гордо сказала Лара позже, глядя на плачущую жертву, которая забилась под парту. – А ты по гороскопу лох.
А девочка под партой беззвучно стонала и, даже зажмурившись, не могла перестать видеть лицо бывшей подруги, которая приблизилась вплотную и вдавливала в Алису когти, приговаривая: «Теперь понятно тебе? Теперь ты заткнулась? Уже не такая борзая?»
Алисе было понятно, она заткнулась и почти не замечала боль снаружи, гораздо больнее было глубоко внутри, где горело воспоминание, которое Алиса берегла всю жизнь. Ей четыре года и семилетняя Ларочка сжимает ее в объятиях, гладит и бормочет сквозь слезы: «Я никому тебя в обиду не дам, слышишь? Никому. Ты моя дочка будешь, а я твоя мама. Пусть хотя бы у тебя будет мама. Поняла?» И маленькая девочка с растрепанными черными волосами кивает, глядя на старшую взглядом, полным обожания и благодарности.
У Алисы не получалось забыть этих двух Лар, таких непохожих одна на другую. Всю неделю, с первой расправы, днем и ночью, с открытыми глазами и с закрытыми, наяву и во сне – она видела эти два лица, родное и чужое, два взгляда. И не могла понять, как это: одна любит и защищает её, а другая ненавидит и презирает.
Пронзительный голос буравил уши и болезненным эхом отдавался внутри, в Алисе всё протестовало против реальности, в которой близкий человек может так с тобой поступать. Но реальность с Ларой были сильнее, они били вместе. И девочке, дрожащей под потолком, вдруг показалось, как от страха, унижений и ударов она начинает трескаться, и через трещины уходит все хорошее, что в ней было. Привычка мечтать, всегда прощать обидчиков и не думать о них, как о врагах, представлять, что в следующий раз вы станете друзьями… Сколько Алиса себя помнила, эти качества и были она сама. Убери их, и не станет Алисы.
Сейчас она не чувствовала в себе ни капли прощения, будто превратилась в пустую банку, готовую разбиться вдребезги. Ей хотелось лишь одного: перестать дрожать, спрыгнуть вниз и начать их бить, жестоко и с ненавистью. Чтобы они поняли, как сильно ошиблись, чтобы они выли от боли и страха, пытались уползти, а она не отпускала, шла по пятам и повторяла: «Всё поняли? Всё?» Удушливая злоба терзалась внутри, вытесняя всё; но Алиса не хотела стать такой. Она задыхалась от чувств, бушующих внутри… и резко вдохнула и выдохнула, не справившись с ними.
Банки дрогнули, зазвенели, сердце провалилось в колодец.
– Вот она! – с восторгом заорал маленький Витек.
Ему было восемь, и он страшно обрадовался, ведь обычно издевались над ним. И Витек так привык к унижениям, что уже не понимал, как без них. Витек радовался не в те дни, когда его не трогали, а в те дни, когда мучали кого-то другого.
– Снимайте ее!
– Ну забралааась!
Они толпились, мешая друг другу. Кабан растолкал пацанов, подставил ящик с книгами и дотянулся до чемодана, Алиса вцепилась изо всех сил, это была ее последняя защита. Кабан вырвал чемодан из слабых девчачьих рук и сбросил вниз. Остальные заорали, прикрывая головы, выдираясь из тесного чулана. Стоявшие в коридоре хохотали или молчали, одни ненавидели, другие просто развлекались, третьи лишь шли за толпой.
Алиса видела их сверху, четко и явственно, как никогда: таких ободранных и маленьких, живущих в вечной жажде, в их жизни не было ничего, что бы хоть однажды позволило по-настоящему ее утолить. Она встретилась взглядом с Ларой, которая стояла позади всех, одна в окружении пустоты. Девочка увидела, как напряжена львица: когти впились в сжатые руки, дышит сильно, как после бега. В глазах Лары не было предвкушения и торжества, только гримаса перед неприятным и неизбежным.
Кабан схватил Алису за руку.
– Тащи! – закричали снизу.
Неужели это случится, металось внутри девочки, неужели они набросятся на меня и ничто их не остановит? Неужели я жила в этой клетке тринадцать лет и мечтала о хорошем только для того, чтобы сегодня умереть?
«Пожалуйста» взмолилась Алиса. «Я больше так не могу»
Кабан дернул, девочку потащило вперед по колючим доскам, банки посыпались во все стороны, они падали и разбивались с резким звоном. Алиса остро поняла, что она сама – пустая и бессмысленная банка, которую сейчас разобьют.
– Спасите! – закричала она.
И кто-то услышал её зов.
Он был невообразимо далеко отсюда. Услышав плач девочки у себя в голове, он вздрогнул, но взял себя в руки и спросил:
– Кто ты?
Кабан стащил беглянку с антресолей и торжествующе развернулся.
Но разум Алисы был уже не здесь.
Она бежала по диковинному лесу из тянущихся изломанных серых ветвей, в ушах застыл незнакомый голос. «Кто ты?» «Кто ты?» Она бежала на этот голос, по наитию, не разбирая дороги, не успевая рассмотреть, что мелькало вокруг. Густо переплетённые серые ветви расступились, и Алиса вышагнула из чащи… в большую комнату.
Перед ней было зеркало, из зеркала напряжённо смотрел мужчина средних лет. Высокий, худой, такой странный человек, весь в странных пластиковых заплатках, будто актёр в костюме киборга. В глазах какие-то крошечные устройства, это называется «аугменты», они выступают в руках, ногах, по всему телу. Алисе было неуютно смотреть на человека, потому что ему было неуютно таким жить.
Он замер, уставившись на самого себя. Из щеки торчала пластиковая трубка, которая уходила за шею, а на затылке тяжелел плотно облегающий плечевой корсет, в котором что-то тихо шелестело. Алиса почувствовала, что в её щеке есть дырка, из которой медленно выделяется гель. Она откуда-то знала, что гель охлаждает аугменты и одновременно питает её.
Руки Алисы испуганно взлетели ощупать лицо – и руки мужчины в зеркале взлетели в точно таком же жесте. Происходящее было безумным. Ощупывая свою шершавую, небритую щёку
