Насторожился при этих словах участковый, даже ладонь к уху приставил, взгляд острый, пытливый. А Савелию, и правда, будто полегчало ему от малого признания, еще многое сказать захотелось.
— Так вот, нет у меня претензий к государству и пакостить я ему никому не позволю, будь хоть это и мой родной племяш.
— Та-ак, — протянул Лапочкин, пытаясь уловить смысл в бессвязной исповеди Савелия, и, как всегда бывает в таких случаях, ухватился за последнюю фразу.
— Говоришь, и родному племяннику не позволишь?
— Выходит, так. Деньги эти он дал мне на справу да на водку. Только что эти деньги? Жалкая кучка! Углядел я, пока он в беспамятстве был, рюкзак у него этим товаром под самую завязку набит. Такую кучу заработать, пожалуй, жизни не хватит, а у Лехи, племяша моего приблудного, этой жизни на воле — с воробьиный носок. Вот и думай, где взял.
Совсем разволновался Лапочкин, подтянул поближе лист бумаги, да и забыл про него. И Савелий уже не вызывал у него сложившуюся годами неприязнь, а наоборот... Захотелось вдруг достать из стола термос и налить ему в жестяной колпачок-закрывашку смолевого чая.
— Значит, Лехой зовут племянника твоего, Алексеем?
— Так и зовут. Савин он по фамилии. Мать-то его в областном центре живет, а он в бегах, с колонии тягу дал. Он на меня в надежде, потому и открылся. Про товар свой в рюкзаке не сказывал, таится.
— Постой, постой, Савелий, как тебя по отцу-батюшке...
— Игнатьич буду.
Мысли Лапочкина, наконец, приняли четкое направление. Он многозначительно, даже как-то любовно глянул на четкий ряд медных гильз и всем телом потянулся к Савелию.
— Освети мне, Игнатьич, одну неясность. Деньги эти, конечно, в протокол занесем, как без этого, раз ты думаешь, что они государственные. А вот про племянника твоего. Как ты с ним свиделся?
— С собакой в лес пошел. Засумерничало уже. И вдруг стон слышу. Растерялся вначале. Лес, однако. А потом думаю: кому я нужен? Ну и углядел его. Лежит в лохмотьях, а они от крови мокрые. Рысь его где-то подрала, а где — не помнит. Как от нее ушел? Эта тварь такая, кровь почует — разум свой, звериный, теряет. Понятно, врачевал я Лешку, как мог. Отлежался, сейчас уходить надумал. Приоденется вот и двинет.
— Приоденется, говоришь, ядрен корень? А когда он тебя поджидать будет, как сговорились?
— К утру я обещался. Сказал, что загляну тут к одной.
— Так, — кашлянул Лапочкин и решительно взялся за телефонную трубку...
ИСХОД
Рано утром ушел Савелий, а во сколько, Крест и не слышал, спал крепко. По заботам своим лесным, а может, сразу в поселок направился. Договорились, что день-два пробудет еще на кордоне Крест, а там сведет его Савелий заросшими просеками к дальнему поселку, покажет издали на стоянку маршрутного автобуса — на том и расстанутся. Навсегда ли — судьбы не предскажешь. Верней всего, что так. Окончательно понял Леха: и этот паспорт ему для короткого покоя. Одно у него обличье, хоть сто документов меняй. И не будет ему радости без приобретенной «профессии». Бежать-ехать на работу, потеть за норму — не его это дорога, пускай по ней другие спешат, красным числам в календаре радуются.
Так размышлял Крест, отдыхая на кровати, застеленной истертым тулупом. Поджидал Савелия, одежонку обещанную. И тут что-то насторожило его, не сразу понял причину внезапной тревоги. Потом догадался: за оградой люди.
Он затаился и тут отчетливо услышал нерешительный стук в горничное окно, приглушенный двойными рамами голос:
— Есть кто живой?
Крест быстро поднялся, и вдруг его ожгло: калитка в ограде закрыта изнутри. Утром, побывав во дворе, он увидел непритворенную калитку и, наверное, машинально, чем с каким-то умыслом, прикрыл ее и задвинул тесаной березовой щеколдой. За двухметровый дощатый забор не всяк заглянет, а потому можно без опаски греться под скупым осенним солнцем, ходить двором по мягкой желтеющей траве конотопке.
Больше всего (это от тюремного карцера) Крест не любил узких и мрачных помещений. Давили они на него, вызывали удушье и тошноту. Вот потому тайком выбирался каждый день в ограду, когда Савелий, заперев его на замок, уходил по своим делам. Правда, приходилось для этого использовать устроенный под домом переход из подпола в погреб, а оттуда на улицу. Не знал Савелий, что нарушаются его наказы. И вот сейчас этот голос. Кто там? Зачем? Толкнулись, конечно, в калитку, а она заперта. Вот и решили: хозяин дома.
Залюбопытничал Крест, хотя и стыла где-то у сердца льдинка. Сторожко, по-волчьи метнулся в маленькую горенку, и половицы не скрипнули. Пестрые, с голубой основой занавески прикрывали окна. Застыл у оконного косяка, ощущая резкий запах герани, ждал.
— Есть кто дома? Откройте!
Слегка, двумя пальцами, потянул Крест ситцевую занавесь. В образовавшийся просвет увидел: в двух метрах вполоборота стоял молодой парень, одетый, как и многие грибники, в брюки, заправленные в зеленые резиновые полусапожки и легкую брезентовую штормовку. Из-под голубого берета выбивались русые волосы. И лицо скорее растерянное, чем любопытное.
Еще раз стукнул в раму легкий кулачок.
— Дядя, дорогу бы вызнать, приблудили.
В руке у парня покоилась плетенная из ивового прута корзинка, наполненная грибной мелочью.
«Наверное, грибник заблудился или отстал от своих», — совсем было успокоился Леха и хотел так же незаметно затемнить окно шторкой, как вдруг поведение парня насторожило его. Тот все силился через просвет в занавесках соседней комнаты рассмотреть что-то, а потом, воровато оглянувшись, махнул рукой. И тогда Крест увидел, как от лесной опушки, будто и ожидали этого жеста, отделились и быстро пошли к дому двое молодых, спортивного типа мужчин.
— Менты проклятые, — шепотом выругался Крест и, не боясь скрипа досок, метнулся в кухню, быстро достал с печи рюкзак. Прислушиваясь к тихим голосам за окном, он вытащил из-под тулупа потрепанный пиджак. Крест понимал, что судьба отпускает ему всего лишь считанные секунды, а может, минуту-другую. Руки торопливо нащупали упрятанный под тулупом пистолет.
Ему захотелось снова подкрасться к окну, подслушать неясный говор, убедиться, что это — сотрудники милиции, но голоса стихли, и он приподнял крышку пола. Напахнуло знакомой затхлостью. И, уже прикрыв над головой некрашенный дощатый сбитень-крышку, вспомнил: не взял в печурке спичек. Не привыкал в темноте, на ощупь двинулся узким лазом. Где сейчас те? Если проникли во двор и увидели замок, будут сначала осматривать надворные постройки, рыться на сеновале. Значит, он огородом сумеет незаметно покинуть усадьбу и добраться до леса, а там попробуй возьми его. В лесу у преследователей одна дорога — на хвосте у беглеца сидеть, а у него их сотни, куда понесут ноги.
Добрался Леха до низкой дверки — выхода из подвала, через которую осенью, видно, носят сюда картошку. Прислушался. Тихо. Комариный писк за много метров услышал бы.
Не скрипнула в промазанных шарнирах дверка. Ужом скользнул наружу, на чистый воздух, а голоса уже в ограде. Нет сомнений, его ищут. Пополз вдоль изгороди по черноземью, клонилась над ним перезревшая до желтизны крапива, подсолнечные будылья без шляп торчали, уже подернутые черным тленом ранних заморозков. Копанина кончилась, начался затравеневший лужок. Видно, держал когда-то Савелий коровенку и ставил на первозимок прямо в огороде стожок.
У конца старенькой изгороди Леха слегка завалился набок, достал пистолет, давнул вниз защелку предохранителя, вспомнил, что после схватки с рысью так и не заменил обойму. Сколько в старой осталось, четыре, пять патронов? Но и менять некогда, того и смотри «грибники» со двора на огород перейдут. Почувствовал себя уверенней. Пуля, она, брат, любого на почтительном расстоянии удержит.
Прицелился взглядом к городьбе: перемахнуть бы разом, а так меж вершинника не пролезешь, густо заложен. Метнулся над городьбой и не сразу понял, что случилось. Показалось, вжикнула рядом пуля, расщепила перепревшую жердь. Сухо, негромко вроде и треснула под рукой, а враз над дощатым забором, отделявшим двор от огорода, выросла голова. Резанул тишину пронзительный свист. «Вот они, грибнички, мать вашу...»
Не скрывался теперь, вымахнул на елань и прямиком к опушке, петлять некогда, да и не будут они стрелять, живой он им нужен.
Ветер за спиной, рюкзак в такт прыжкам в спину подталкивает. Не утерпел, оглянулся. Тот, со двора, уже отмахал огород, споро бежит, не уйти от него на чистом месте.
И лес вроде рядом, и далеко еще. Солнце над ним плавится, не взглянешь. На ходу зверел, исходил хрипом: «Не дамся, гады».
Из-за дальнего угла дома выметнулись сразу двое: парень в сереньком пиджаке и тот, что в окна заглядывал, подсада в зеленой штормовке. Бег у них легкий, будто на тренировке, и пистолеты уже в руках — к чему скрывать. Но эти, пожалуй, не так опасны, метров на сто, а то и больше, отстали от «огородника». Есть время, уйдет Крест, не впервой ему тропить нехоженые места. Это здесь он как на ладони. А там, в лесу...
