— Гора к Магомету! — закричал, белозубо смеясь, Абдураимов.
— Нет! — возразил Загинайло. — Магомет к горе. Я к тебе шел, а ты сам тут!
Абдураимов — богатырь. Природа, любя, не скупясь, дала ему от щедрот своих всё: рост, силу, здоровье, грудь шире Кара-Кум. Бригадир водолазов в порту. Ему и скафандра не могли подобрать его размера, по спецзаказу на Канонерском заводе изготовляли.
— Славная, славная встреча! — радовался Абдураимов и опять хлопнул Загинайло по плечу. — Эх, мурманские ночки-денечки! Как врежу стакан, так и вспомню. — Абдураимов кричал громовым голосом во всю силу своих могучих водолазных легких, заглушая шум толпы в зале ожидания. Радость встречи его распирала, и сдержать свои чувства он не находил нужным, да просто не умел. Люди в испуге глядели на него со скамей, как на хулиганское явление.
— Я сюда пожрать прихожу, — объяснил он Загинайло. — Тут на вокзале ресторанишка, директор — земляк, узбек. Гребем! Угощаю! Закатим пир горой! У меня там личный столик, до гробовой крышки, никому там нельзя сидеть, все знают, официанты подносами посетителей отгоняют. Там и табличка стоит: «Занимать запрещено! Столик водолаза Абдураимова!» Но дураков у нас хоть режь, хоть под поезд бросай, сам знаешь. Все равно, олухи безграмотные, лезут. Я к столику ток высокого напряжения подключу, протащу подводный кабель сюда из порта по дну Обводного, чтоб как дотронется какой-нибудь баран, так и убивало бы этого гада на месте! Будут знать, кто такой водолаз Абдураимов, известный всему Мурманску и Заполярному краю! А? Как ты думаешь? — болтал без умолку Абдураимов, таща своего друга в вокзальный ресторан. Загинайло слушал с усмешечкой. Сели за тот самый персональный столик у окна. В зале накурено страшно, фигуры как в тумане. Из этого тумана вынырнул официант, лоб пылает свежим багровым рубцом, наискось, от виска к брови. Почтительно склонясь перед Абдураимовым, принял заказ. Умчался. Минуты не прошло. Молнией обратно, с полным подносом, всё, что грозный водолаз заказал: бутылка коньяка, закусочки и в горшках горячий, дымящийся, настоящий узбекский плов.
Адбураимов восторженно потер руки:
— Такой пловчик ты не едал! Таким кушаньем гурии в раю героев потчуют! А больше ни одну тварь земную! Не положено. Божественный пловчик! Не обожгись! Вулкан! — Абдураимов, перестав есть, ткнул пальцем в погон Загинайло.
— А! Третья! Звезды на тебя так и сыпятся. Моргнуть не успею — адмиралом будешь! А моя жизнь — буль-буль. Барокамера. Ну ее к шакалу! У меня тут на Шкапина комната, жена живет, а я там не живу. — Абдураимов поморщился, словно жизнь с женой — это отвратительно, как тарантул.
Они пили, зал гудел, играла музыка. Загинайло за окно взгляд бросил. Тяжелый взгляд. Как камень в черную воду. А по воде круги. И как из-под воды выползал чудовищным морским змеем мутновагонный поезд.
— Мрачный ты тип, — сказал Абдураимов. — Ни на грамм не изменился. Все молчишь и о чем-то думаешь. И о чем ты думаешь, Омар Хаям? Мудрость на Востоке, заруби себе на носу! Всё на Востоке — и душа, и женщины, и верблюды! А здесь что? Холод, скука, гранит! — Абдураимов наполнил бокалы, поднял свой, прищурясь, посмотрел с сомнением на не вызывающую доверия мутно-желтую жидкость и, покачав головой, опрокинул в широко раскрытый рот, как в воронку.
— Я думаю: где мне причалить сегодня на ночь, — ответил Загинайло. — Твой адрес у меня, я и шел, а теперь выходит, к тебе на Шкапина нельзя. Так я понимаю.
— Есть место! Не беспокойся! — заверил Абдураимов. — Ночлег я тебе обещаю сногсшибательный, в гостинице такого комфорта не бывает. У меня в порту хибара на водолазном плотике, там у нас наше водолазное имущество хранится. Там я и обитаю.
Абдураимов смеялся звонким богатырским смехом во всё своё круглое узбекское лицо, зубы блестели, крепкие, как у верблюда, царя пустыни. Абдураимов был чрезвычайно жизнерадостный человек, веселая, широкая, щедрая душа. Он излучал свет такой могучей силы, что при его погружении даже в самый кромешный мрак самой черной бухты к его лицу, сияющему улыбкой сквозь толстое стекло водолазного шлема, как на яркий подводный фонарь, устремлялись стаи рыб со всего залива и мешали ему работать, обступив густой тучей, толкаясь, все лезли целоваться, бурно выражая свою любовь, обезумев от восторга и страстного обожания. Загинайло позавидовал такой жизнерадостности. Сам он, надо признаться, действительно был мрачноватый тип, душа его большую часть времени была погружена во мрак.
Они уж доканчивали вторую бутылку коньяка, когда к их столику подошел в сопровождении официанта (другого, не обладателя рубца на лбу) какой-то человек, одетый в железнодорожную форму: черный мундир с золотыми пуговицами, фуражка с красным верхом, козырек украшен серебряными вензелями. То ли начальник вокзала, то ли швейцар. Официант тоже как бы железнодорожник, в форме контролера. Галстук, как черный рак, вцепился клешней ему в шею, словно утопленнику, и настолько сильно стиснул горло, что бедняга не мог выговорить ни единого слова. Он, вытаращив налитые кровью глаза, попытался изъясняться задушенным мычаньем, выразительной мимикой и театральными жестами, тыча перстом в золотую пуговицу на пузе подозрительного гуся-начальника.
— Чего он хочет? — попросил разъяснений у Загинайло обескураженный Абдураимов.
— Дай ему в морду разок! — посоветовал Загинайло таким безжалостным голосом, как будто он произнес смертный приговор.
— Нет, так нельзя. Может, человек на чай просит, — возразил добродушно Абдураимов. — Он неожиданно для всех рванул своей страшной рукой золотую пуговицу с пуза начальника вокзала, выдрал с мясом и, протянув ошеломленному официанту, сказал: — На, сынок! Бери, не стесняйся. Честно заслужил.
Начальник вокзала, обретший дар речи, отступив на шаг, обиженно произнес:
— Рашид Мамедович, позвонили из порта, просят срочно прибыть на пятый пирс.
— Чего ж ты сразу не сказал, баранья башка! Теперь пуговицу пришивать обратно! — Абдураимов тяжело поднялся из-за столика.
— Опять под лед лезть, — проворчал он. — Сами бы по дну потаскались. Ну их в клапан! Уволюсь. Пойду в детский сад инструктором по водолазному делу.
Абдураимов расплатился, не позволив Загинайло совать свои паршивые гроши, как он выразился. Они вышли наружу. Была уже ночь.
— Я в тебя верю! — громогласно провозгласил Абдураимов таким ничем не стесненным голосом, как будто труба взревела на всю площадь, во всеуслышанье. — Верю, верю! — повторял Абдураимов с грозной настойчивостью. — Верю в твою звезду! Ты упорный. Жмешь и жмешь. Крутишь, как кабестан. Цель у тебя. Серьезный ты. А я — что? Пузырь, кровяной шарик. Ни узбек, ни русский, от одного берега оторвался, к другому не пристал. На родине я никому не нужен. У них гашиш, глина, ножи, нищета. Скучно, скучно жить! Айда на Шкапина, я от скуки жену в шкафу повешу. Большую и лучшую часть своей единственной и неповторимой жизни я провожу под водой, во мраке и дерьме, плавающем кругом, как проклятый аллахом краб, вожусь с поврежденными кабелюками или затонувшие кастрюли на металлолом режу, утопленников за шиворот таскаю наверх. Неблагодарная работенка у нас, знаешь, лучше уж на твоих торпедах и минах дрыхнуть. Что с утопленника возьмешь? Серьгу из уха? Кольцо с пальца? Вчера тащил одного такого: то ли баба, то ли цыган, рыло разбухло, ни хрена не разберешь, такая харя, что у осьминога краше! Каждый день новенького вылавливаем. У нас там на плотике целая гора черепов. Вот сам увидишь! Сиди всю ночь и любуйся при луне! А другая, малая часть моей милой жизни, та, что на суше — то в барокамере, то накачаешься в порту и лежишь в глубоком мертвецком обмороке, бессознательный и бессмысленный, как свинцовая стелька. Вопиющее безобразие и аморализм. Так зачем же мне такая бесчувственная жизнь, скажи ты мне! Десять лет крабом по дну ползать!
— Да брось все и возвращайся к себе в Бухару-Самарканд, или что там у тебя! — сказал ударившемуся в отчаянье водолазу Загинайло.
— Не могу, не могу! — качал черно-курчавой, непокрытой головой водолаз. — Не могу вернуться. У нас не так, как у вас. Ты не понимаешь. У нас кланы. Я отрезан от своего клана. Отрезан, отринут. Отщепенец. Не примут меня. Обратной дороги нет. У нас закон! — Абдураимов помолчал минуту, гордо поднял голову:
— Да я и не узбек, я — уйгур! Когда-нибудь, в другой раз, я тебе расскажу историю моего народа. Такое ты нигде не услышишь и не прочитаешь ни в одной книге. О Тимуре и великой пустыне Гоби, в которой по ночам поют духи песков. Это прекрасная и страшная история. Эх, ты! Ничего ты еще не слышал настоящего. Все, что ты слышал — шелуха, семечки! Говорю: вся мудрость на Востоке! Стой! А Коран ты читал? Ты и Корана не читал! Великую книгу! Так о чем с тобой растабаривать, с бестолочью! — Абдураимов умолк, как будто разочарованный во всех людях и утративший всякую на них надежду.
