— Что это за обитель? Как она называется? — спросила Юэнян.
— Это обитель Вечного блаженства, — отвечал У Старший. — Здесь молится почтенный Чжоу Сю. Покойный зятюшка в свое время пожертвовал на монастырь не один десяток лянов серебра.[1660] Оттого так и сверкает отремонтированный храм Будды.
— Зайдем, поглядим? — обратился Юэнян к невестке У.
С этими словами они направились в монастырь.
Вскоре их заметил послушник и доложил настоятелю. Тот, обнаружив толпу прибывших, вышел встретить милостивых жертвователей.
Только поглядите на этого настоятеля:
Синевою отливает у него обритая до блеску голова. Ароматами и мускусом от умащен. Горит золотом ряса с иголочки густо-желтого цвета сандала. На ногах сандалии темно-синие, какие найдешь лишь в Фучжоу. Препоясан шелковым шнуром, из пурпурной тесьмы сплетенным, какой купишь разве что в Западном крае.[1661] Весь лоснится от жиру буддийский монах, чей насильника взгляд вожделенный так и ищет красотку в толпе прихожан. Этот лысый детина сладкоречив и услужлив, весь от жажды сгорает совратить молодую вдову. Страстью обуянный, он торопится в скит, чтоб монашку обнять. Снедаемый похотью, он молоденького инока в келье ищет. Он алчет ложе с девою святою разделить, с Чанъэ утехам плотским предаться.
Подойдя к У Старшему и Юэнян, настоятель приветствовал их со сложенными руками, потом велел послушнику открыть храм и пригласил милостивых жертвователей-бодхисаттв насладиться его красотами. После того как молодой монах угостил прибывших чаем, послушник открыл обитель и провел их во главе с Юэнян по обеим галереям. Закончив осмотр, все проследовали в покои настоятеля, где им тотчас же заварили лучшего чаю на сладкой воде и подали в серебряных, искрящихся как снег, чашках, напоминающих слитки.
У Старший осведомился о монашеском имени настоятеля.
— Мое имя в монашестве Даоцзянь, — отвечал тот, хихикая. — Я настоятель обители, милостивым покровителем коей является его сиятельство воевода Чжоу. В храме сто десять монахов. Множество странствующих иноков в заднем приделе. Там они погружаются в сидячую медитацию, совершают заказные службы и молятся за своих благодетелей, жертвователей-данапати со всех концов света.
Во внутреннем покое накрыли стол, и настоятель пригласил туда прибывших во главе с Юэнян.
— Прошу меня простить за скромный прием, — говорил он.
— Не извольте беспокоиться, отец настоятель, — отвечала Юэнян и передала через брата пять цяней серебра. — Пусть пойдут всемилостивому Будде на благовония.
Даоцзянь расплылся в улыбке.
— Премного вам благодарен за подношение, милостивая бодхисаттва, — раскланивался настоятель. — Посидели бы немного. Бедному иноку и попотчевать-то вас нечем.
На столе появились постные блюда и сладости. Настоятель сел сбоку и взял палочки для еды, намереваясь составить компанию Юэнян и ее брату.
Внезапно словно громовые раскаты сотрясли настоятельские покои. Тишину нарушили два ворвавшихся молодца в темном одеяньи.
— Отец настоятель! — тяжело дыша, обратились они. — Скорее выходите! Младшая госпожа из дома его сиятельства воеводы пожаловали.
Даоцзянь торопливо накинул рясу, надел на ходу клобук и велел послушнику прибрать пока посуду.
— Будьте так любезные, почтенные бодхисаттвы, — обратился он к сидевшим за столом, — пройдите, пожалуйста, на время в небольшую комнату. Я не задержусь. Только провожу прибывшую госпожу, и мы еще посидим за трапезой.
У Старший стал было откланиваться, но настоятель никак не хотел их отпускать.
Монахи ударили в колокола и гонги, и настоятель побежал за ворота, чтобы встретить знатную особу на достаточном расстоянии от монастыря.
Наконец, на дороге показалась толпа слуг. Они окружали громадный паланкин, как облако плывущий, с востока. Носильщики в промокших насквозь куртках обливались потом.
Настоятель сложил руки на груди и низко поклонился.
— Никак не ожидал я, ничтожный инок, — говорил он, — что вы изволите пожаловать к нам, сударыня. Прошу покорнейше простить, что опоздал, не смог встретить по дороге.
— Извините меня за беспокойство, отец настоятель, — отвечала из-за занавески Чуньмэй.
Тем временем слуги уже были за монастырем на могиле Цзиньлянь, где поставили стол и разложили на нем жертвенную снедь и бумажные деньги.
Наконец-то пожаловала и сама Чуньмэй. Носильщикам она велела миновать храм и нести ее под тополь к могиле Цзиньлянь. Когда Чуньмэй выходила из паланкина, ее с обеих сторон поддерживали слуги. Чуньмэй не спеша приблизилась к могиле и, поставив благовонную палочку, четырежды поклонилась.
— Моя матушка! — начала она. — Сестрица Пан пришла к тебе возжечь связку бумажных денег, чтобы тебе хорошо жилось на небесах. Когда тебе будет трудно, не жалей денег. Если б знала, что ты погибнешь от руки ненавистника, я б сделала все, чтобы и ты вошла в дом начальника. Мы б жили опять вместе. Но я упустила время, и теперь поздно раскаиваться.
Чуньмэй умолкла. Слуги зажгли жертвенные деньги, и она, выйдя вперед, громко зарыдала.
Тому свидетельством романс-плач на мотив «Овечки с горного склона»:
Жгу жертвенные деньги втихомолку.Споткнулась ты, и туфелек осколкиРассыпались по каменному полу…Мой голос безутешно долог…Наполнит ли загробную дыру?Ты — жертва красоты в миру.За обаяние — на бойню,За смелость помыслов — тропоюДырявых вен, возмездий братних.На горле нож — обманом брачным.Сидели вместе на одних коленях,Ты — мужнею женою, я — служанкой.Но умер муж и не рожден наследник,И нас в товар для сводников разжаловали.Но скупщик мой — чиновник знатныйТебе купцом — чужая зависть.Пожухла молодая завязь…Молюсь тебе тысячекратно.Я не успела выкупить из пленаТебя живой — лишь смрадные останки!Нет оправданья мне, служанке!Лишь жертвенного дыма пелена.
Однако не будем больше говорить, как при жертвоприношении оплакивала бывшую хозяйку Чуньмэй.
Вернемся к У Юэнян. Она все еще сидела в покоях настоятеля, в то время как тот, услыхав о прибытии знатной особы, пошел ее встречать и задержался. Юэнян поинтересовалась, в чем дело.
— У младшей госпожи здесь, за обителью, недавно похоронили сестру, — пояснил послушник. — Вот они в день поминовения и пожаловали убрать могилу и принести жертвы.
— Уж не Чуньмэй ли это? — проговорила Мэн Юйлоу.
— Но откуда у нее взялась сестра? — недоумевала Юэнян и опять обратилась к послушнику. — А как фамилия госпожи?
— До замужества Пан, — отвечал послушник. — Они дали отцу настоятелю около пяти лянов на панихиды по покойной сестре.
— Помнится, сам как-то называл ее барышней Пан, — продолжала Юйлоу. — Должно быть, Чуньмэй и есть.
Пока они говорили, появился настоятель и велел послушнику поскорее приготовить чаю.
Немного погодя перед кельей остановился паланкин. Юэнян и Юйлоу следили за ним из-за занавески. Присмотревшись к выходившей из паланкина, они убедились, что это была Чуньмэй. Она заметно пополнела, особенно в лице, и казалась изваянной из нефрита. Ее прическу обильно украшали жемчуг и бирюза.
Высоко вздымались фениксы-шпильки. На ней была ярко-красная вытканная цветами кофта и нежно-голубая широкая юбка, отделанная золотой тесьмой. Мелодичный звон подвесок сопровождал каждый ее шаг. Как она не походила теперь на прежнюю Чуньмэй!
Только поглядите:
Шпильки-фениксы украшают высокую прическу. Низко свисают заморские жемчужины серег-колец. Позолоченных фениксов пара красуется в пучке. Расшитая красная кофта облегает нефритовые плечи и благоуханную грудь. Золотые лотосы ножек выглядывают из-под бирюзовой узорной юбки. Когда идет, нежный звон подвесок раздается, а сядет, повеет ароматом мускуса и орхидей. Как нежна ее белая шея! Сколько чар таят искусно подведенные тонкие брови в обрамлении золотых цветов! Изысканны ее манеры. Чудесного цветка она прелестней, изяществом способна покорить. Душа нежнее орхидеи. Воспитана иль в тереме высоком, или в уединенных покоях девичьих. Будто яшмовая дева вышла из Лилового чертога.[1662] у Млечного Пути, как небожительница-фея на грешную землю спустилась из Дворца цветов[1663]
Настоятель отдернул дверную занавеску и пригласил Чуньмэй в приемную. На возвышении стояло одно-единственное гостевое кресло. Когда Чуньмэй села, они обменялись приветствиями. Послушник внес чай.
— Не предполагал я, ничтожный инок, что вы пожалуете нынче для принесения жертв, сударыня, потому и не встретил вас как полагается, — поднося гостье чашку чаю, говорил Даоцзянь. — Прошу покорно меня простить.
