В Тегеране решение по Германии не было принято, отложили на будущее: убедил Иосиф Виссарионович своих коллег. Да, не зря мы в Москве тщательно готовились к конференции Большой тройки. Наша делегация имела прочные, обоснованные позиции по всем пунктам. Черчилль пытался добиться своего самоуверенным напором, эмоциями, экспансивностью, по такой метод, даже подкрепленный находчивостью, далеко не всегда помогал ему. Рузвельт был рассудительней, стремился к объективности, к справедливым, устраивавшим всех решениям. А основным оружием нашей делегации были логика, точность, убедительность фактов. Пример тому — хотя бы определение послевоенной границы между Советским Союзом и Польшей.
Все участники конференции были согласны с тем, что Польша должна стать экономически сильным, независимым государством, дружественным по отношению к Советскому Союзу. Территориальные интересы ее будут удовлетворены за счет побежденной Германии. Для Рузвельта, как и для Сталина, все было ясно. Однако премьер-министр Англии, всегда имевший в Польше особые интересы и побуждавший ее к конфронтации с Россией, и на этот раз не удержался от того, чтобы выторговать для себя какую-то выгоду. Со скрежетом зубовным признав границу между Польшей и СССР, установленную в 1939 году, после возвращения в родное лоно Западной Украины и Западной Белоруссии, подтвердив тем самым законность так называемой «линии Керзона», которая была предложена самими же англичанами после нашей гражданской войны, Черчилль начал оспаривать некоторые существенные детали этой линии, особенно южной ее части. Предъявил карту, на которой линия проведена была восточнее Львова, что означало — этот большой город должен был отойти к Польше. При этом Черчилль, подогретый солидной порцией коньяка, настойчиво утверждал, что никакого другого начертания границы не существует.
Иосиф Виссарионович не стал возражать, только переглянулся с Молотовым. Тот кивнул своему помощнику, который вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с черной папкой солидного размера. Извлек из нее и расстелил на столе большую старую карту, на которой четко прослеживалась нанесенная когда-то линия раздела. Это была карта, над которой потрудился сам лорд Керзон. Чтобы не осталось никаких сомнений, Молотов зачитал и предъявил Черчиллю текст радиограммы, подписанной опять же самим Керзоном. В ней перечислялись населенные пункты, расположенные восточнее и западнее намеченной границы. Львов, конечно же, принадлежал России. Черчилль недовольно засопел, потеряв все свои легковесные козыри. А Рузвельт, как рассказывал Ворошилов, опершись на подлокотники кресла и всем телом подавшись вперед, с любопытством наблюдал за необычной дискуссией. Как азартный зритель на увлекательном спортивном состязании. Его, заокеанского властелина, не очень-то интересовало, на сколько километров туда или сюда будет передвинута какая-то там европейская граница, его привлекал сам процесс спора, в котором агрессивная наглость одной стороны столкнулась со спокойной уверенностью другой. По утверждению Ворошилова, уважение и чуть ли не восторг светились в глазах президента, когда Сталин почти без слов одержал убедительную аргументированную победу… Вполне возможно. Считается, что люди ущемленные, с физическими недостатками, углубленные в себя, как правило, весьма любопытны и азартны. А для такой натуры, как Рузвельт, особый интерес представляла, вероятно, схватка интеллектуальных борцов.
3
Из Тегерана пришло сообщение: Лукашову срочно выехать в Сталинград. Ясно, что вызывал Иосиф Виссарионович, но зачем? И почему туда? Ну, сборы привычны и недолги — походный чемоданчик всегда наготове.
В приволжском городе на вокзале меня встретил Власик. Повел в дальний конец станции. На том самом запасном пути, где стоял в восемнадцатом году поезд Сталина, я увидел знакомые, старого образца, вагоны. В салоне навстречу мне вышел Иосиф Виссарионович: улыбающийся, довольный, будто помолодевший, сменивший официальный маршальский мундир на привычный полувоенный китель. Сразу предупредил: час на отдых и отправимся в город.
К поезду подали три лимузина. Сталин облачился в свою старую простую шинель без пуговиц и знаков различия, надел фуражку, по-моему, ту самую, которую носил на гражданской войне. Только не набекрень, по-казацки, как прежде, а без всякой лихости. И буйная шевелюра, увы, не виднелась из-под нее. Иосиф Виссарионович сел в среднюю машину рядом с водителем. На заднем сиденье разместились Ворошилов, Власик и я.
Ехали медленно. Сталин помалкивал, разглядывая руины. Ворошилов, который уже побывал в этом городе после боев и видел его разрушенным, теперь возбужденно рассказывал о том, что было на конференции. Как Черчилль в торжественной обстановке вручил Иосифу Виссарионовичу большой меч с двуручным эфесом и инкрустированными ножнами, изготовленный лучшими английскими мастерами. С выгравированной на лезвии надписью: «Подарок короля Георга VI людям со стальными сердцами — гражданам Сталинграда в знак уважения к ним английского народа». Этот почетный меч уже передан героическому городу.
— Клим, посмотри, — вмешался Иосиф Виссарионович. — Кажется, здесь ты жил с Екатериной Давыдовной? Узнаешь?
— Похоже, — неуверенно произнес Ворошилов.
— Здесь, — подтвердил Власик. — Николай Алексеевич тоже потом в этом доме квартировал.
Я вгляделся. Нет, ничего нельзя было определить. Ночной полумрак, наполовину рухнувшая стена, груды битого кирпича. Уничтожено, исчезло все, что сделано было человеческими руками. Неизменным осталось только то, что сотворила природа. Я сразу узнал место, когда мы вышли из машины и остановились на краю крутого берегового откоса. Земля была изъязвлена воронками, окопами, какими-то ямами, но это были всего лишь поверхностные шрамы, общий абрис остался прежним.
— Знаете, что предложил нам Черчилль? — негромко заговорил Иосиф Виссарионович. — Он сказал, что Сталинград является символом мужества, стойкости русского народа и вместе с тем символом невероятных человеческих страданий. Надо сохранить этот символ на века, чтобы потомки могли ощутить здесь величие победы и ужас войны. Сохранить как предупреждение будущим поколениям. В этом он прав. Но он посоветовал не трогать руины, оставить их, как большой памятник для паломничества, для поминаний. А по соседству возвести новый, красивый город…
— И вы согласились?
— Нет, в этом Черчилль не прав. Можно и нужно сохранить какую-то разрушенную улицу или часть ее в память об Отечественной войне. Но город мы должны восстановить, отстроить. Это ведь тоже символично. Это будет символ возрождения жизни. Ворошилов согласен со мной. А как считаете вы?
— Мечтать никогда не вредно. Но нам сейчас не до роскоши, людям жить негде, а восстановить город с уцелевшими домами, фундаментами, коммуникациями гораздо легче и быстрее, чем строить на новом месте.
— И это тоже, — кивнул Сталин и поправил съехавшую на глаза фуражку.
— Какое впечатление произвел Черчилль? — поинтересовался я. — Впервые общение было долгим.
— Мое мнение о нем осталось прежним. Это господин, вечно беременный политикой. Двуликий Янус, утверждающий, что сейчас правда столь драгоценна, что ее должны оберегать телохранители из лжи… Хотелось бы верить его обещаниям, но не могу заставить себя.
— А Рузвельт?
— Он внушает доверие. Это большой умный ребенок. Непосредственный ребенок, но себе на уме, — улыбнулся Иосиф Виссарионович.
Слушая Сталина, я одновременно думал о странностях судьбы, которая снова привела меня в город, так сильно изменивший когда-то мою жизнь. Здесь завязалась наша дружба с Иосифом Виссарионовичем, здесь впервые увидел я Ворошилова, Власика. И вот через четверть века, после многих событий, после многочисленных свершений и невозвратимых утрат, мы все четверо снова тут, на том же береговом откосе, где бывали и прежде. Совсем близко, за пологом темноты, стрежень Волги, где затопили мы баржу с пленными офицерами, где свел я свои счеты с Давнисом и Оглы. Было ли все это?
Повернувшись к Власику, встретил его вопрошающий взгляд: «Помнишь?» Я молча кивнул: «Да, конечно».
Громкий голос Ворошилова возвратил меня к действительности. Климент Ефремович звал нас в машину, опасаясь, что простудимся на ветру. Мы пошли.
В ночь на 7 декабря 1943 года поезд с советской делегацией прибыл в Москву. После долгого отсутствия Сталин возвратился в столицу. А днем в печати появилось сообщение о Тегеранской конференции, была опубликована Декларация, подписанная главами трех великих держав и свидетельствовавшая о том, что солидарность антигитлеровской коалиции достигла зенита.
4
Среди многих поручений, коими обязывал меня или доверял мне Иосиф Виссарионович, одной из самых продолжительных и самых неприятных была необходимость постоянно знать, что представляют собой вооруженные силы Польши и вообще, что происходит у нашего беспокойного соседа, не подменяя, естественно, того отдела Главного разведывательного управления (ГРУ), который занимался странами Восточной Европы. Польская проблема существовала с давних пор, являясь причиной раздоров между Россией и Германией, между Советским Союзом и Великобританией. Но особенно интерес к этой проблеме возрос после Тегеранской конференции, наметившей обустройство послевоенной Европы. Для нас Польша — стратегическое предполье, обеспечивающее безопасность с запада. Великобритания, рассчитывавшая после победы господствовать над ослабленными войной странами Центральной и Западной Европы, намеревалась использовать Польшу, как и Балканы, в качестве буфера, барьера на пути распространения влияния нашей Великой державы. Черчилль готов был использовать любые средства в этой подспудной борьбе.
