во-первых, несомненно, шоколад, а во-вторых, еще и это предложение. Неужели этот идиот и впрямь считает, что я так уж сильно болен? Уж он-то должен бы знать, что сломить меня не так просто?
– Ну хорошо. Пожалуй, я все сказал, и теперь мне пора. – Доктор Дивайн резко повернулся на каблуках и двинулся к выходу. Но затем столь же стремительно вернулся и прибавил с еле заметной улыбкой: – Между прочим, меня зовут Малькольм – на тот случай, если вы как раз над этим только что голову ломали.
И с этими словами он удалился, а я смотрел ему вслед и еще долго видел, как, удаляясь, мелькает над моей пыльной зеленой изгородью его фигура в офисном темно-сером костюме.
Глава шестая
Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 28 апреля 1989 года
Ох уж эти маленькие победы! Из-за них нам кажется, что мы и вовсе неуязвимы. В течение двух последующих дней я ходила по коридорам школы с видом завоевателя. А Скунс тайком следил за мной, словно в любой момент ожидая от меня новой яростной вспышки эмоций. Синклер тоже то и дело косился в мою сторону, но с совсем иным выражением: теперь в его глазах читалось невольное уважение. Распутный Хиггс, холодный Ленорман и даже наши ученики – короче, все представители мужского пола словно перестроились и теперь уверенно движутся к тому, чтобы полностью мою персону одобрить. Никто больше не пытается сорвать у меня урок, никто – по крайней мере, на занятиях – не называет меня «Асда Прайс». А тот блондин со значком префекта и вовсе бесследно исчез, если, конечно, он вообще существовал в действительности. В верхнем туалете для мальчиков я больше ни разу не слышала никаких стуков и хлюпов; раковина и водопроводная труба помалкивали. Даже машина «Банда» вела себя хорошо. В общем, целых два дня я была уверена, что победила.
Но у жизни свои способы низвергать женщин с пьедестала. Я этот урок получила в ближайшую же пятницу, когда мне впервые пришлось присутствовать на Ассамблее в школьной Часовне.
В списке правил, составленных Синклером, ясно говорилось: По пятницам присутствие на Ассамблее в Часовне обязательно для всего персонала. И, разумеется, для всех учеников вне зависимости от религии. До сих пор мне как-то удавалось эти Ассамблеи пропускать, но Синклер теперь следил за мной с особым вниманием, а мне очень хотелось сохранить отвоеванные преимущества. Была, правда, и чисто личная причина, по которой я избегала заходить в Часовню: там был устроен некий мемориал в честь Конрада. Я еще ни разу его не видела, и видеть мне его совсем не хотелось.
Наверное, я была слишком мала, когда его не стало, и оттого не следила за всем, что происходило тогда. Но кое-что я помню очень хорошо; например, как Конрада искали по всему Молбри, как сотни людей с фонариками и собаками прочесывали пустырь, громко окликая моего брата по имени. А еще помню журналистов, которые и ко мне в школу приходили, и к нам домой без конца заявлялись. В основном это были представители желтой прессы. Ни они сами, ни их вопросы меня практически не интересовали, и чаще всего я не обращала на эту суету внимания, укрывшись в своем собственном маленьком мирке. Но, став взрослее, я начала понимать, какое воздействие эта скандальная история оказала на школу «Король Генрих», какая шумиха была поднята в связи с исчезновением моего брата, как неизбежно стали уменьшаться доходы школы. Ведь мой брат исчез именно там. Скорее всего, именно там его кто-то похитил. Подобные события способны бросить тень на любую школу, но для такой дорогой платной школы, как «Король Генрих», всегда страшно гордившейся своим превосходством, это стало поистине ужасным ударом.
Интересно, многие ли родители учеников третьего класса решили забрать из школы своих сыновей после истории с Конрадом Прайсом? В конце концов, в Молбри имелись и другие частные классические школы, и каждая, разумеется, стремилась урвать лишний кусок. Интересно, как долго мрачная тень тех событий затмевала репутацию «Короля Генриха»? Возможно, мемориал в честь Конрада и был создан в надежде как-то сдвинуться с мертвой точки, – как некий акт раскаяния и веры.
Вы, вероятно, видели его, Рой. Он теперь довольно знаменит. Его основу составляет фотографический портрет Конрада, созданный Фрейзером Пайнсом; этот портрет можно найти в любой школьной брошюре. Со временем довольно-таки неприятная история с исчезновением моего брата как бы вознеслась на более высокую ступень. Всевозможные сплетни и спекуляции, сопровождавшие ее, несколько подзабылись, и теперь его гибель превратилась как бы в некую составляющую вполне законного произведения искусства. Короче, в ту пятницу я вошла в Часовню, заняла свое место в дальнем конце длинного ряда учеников и сразу же, увидев прямо перед собой некий витраж, догадалась, что это такое.
Дизайн был незамысловатый: белый голубь, парящий над эмблемой школы «Король Генрих» (геральдическая лилия и роза Тюдоров), и несколько слов, выгравированных на медной табличке:
КОНРАД ПРАЙС
(1957–1971)
«Из сильного вышло сладкое»
Внезапно мою память словно стегнули жгучим бичом. Я, разумеется, знала эту цитату из Библии, хотя и очень давно ее не вспоминала. Только у меня она в основном ассоциировалась со сладким «Золотым сиропом» из зеленой жестянки с изображением льва. Этим сиропом я, завтракая зимними утрами, обычно сдабривала свою овсянку.
И лишь увидев эти слова в Часовне, я наконец вспомнила, как однажды зимним вечером Конрад рассказал мне историю о Самсоне, после чего мне всю ночь снились кошмары. В основе истории была та загадка, которую Самсон предложил филистимлянам: Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое[49]. Загадка, собственно, заключалась в том, что Самсон голыми руками убил льва, а потом, поскольку пчелы устроили внутри львиных останков гнездо, сумел достать оттуда мед.
Кто придумал такую эпитафию? Уж конечно, не мои родители. Что она должна была означать, и почему при виде этих слов я так странно себя почувствовала? На меня обрушилась гигантская волна воспоминаний, казалось бы, совершенно с этими словами не связанных, но жужжавших, точно пчелиный рой. Как ни странно, исходили эти воспоминания из сливного отверстия в раковине, и я тут же вспомнила и свою детскую спальню, и свою полку с игрушками, и свою кроватку с высокими бортиками, и свою любимую ночную рубашку, розовую, с рисунком в виде маленьких синих птичек. А у Конрада были пижамы, черные с желтым кантом. И он часто рассказывал мне перед сном всякие страшные истории. Я вспомнила, как он при этом нарочно освещал свое лицо карманным фонариком, держа его под самым подбородком, и от этого его пухлые щеки казались странно
