— Совершенно верно. Шутки мне нравятся только мрачные, а остроты — только похоронные. Смех ради смеха всегда вызывает у меня досаду и даже страх. Смех — не что иное, как подготовка к трагедии.
— Ну, а мне грубая буффонада отвратительна.
— Потому что ты одинок, Аугусто, одинок, пойми меня хорошенько, очень одинок… Я так пишу, чтобы лечить других… Нет, нет, я пишу только потому, что мне приятен сам процесс, и если моя буффонада развлечет читателей, я буду вознагражден сторицей. Но если буффонада поможет мне направить на путь излечения какого-нибудь одинокого человека вроде тебя, одинокого вдвойне…
— Вдвойне?
— Да, одиночеством души и одиночеством тела.
— Кстати, Виктор…
— Я уже знаю, что ты хочешь сказать. Ты пришел посоветоваться насчет своего душевного состояния, которое с некоторых пор стало тревожным, весьма тревожным, не так ли?
— Да.
— Значит, угадал. Так вот, Аугусто, женись, и чем раньше, тем лучше.
— Но на которой?
— Ага, значит, их больше одной?
— Как ты сумел угадать и это?
— Очень просто. Если бы ты спросил: «На ком?» — я не предположил бы, что их больше одной или что есть хотя бы одна. Но твой вопрос «на которой?» подразумевает, на которой из двух, трех, четырех, десяти или энного количества.
— Все правда.
— Женись, женись на любой из энного числа женщин, в которых ты влюблен, на той, которая подвернется. И не слишком раздумывай. Ты же видишь: я женился, не раздумывая; нас просто поженили.
— Я, знаешь, сейчас занимаюсь опытами по женской психологии.
— Единственный опыт по психологии Женщины — это брак. Не женившись, нельзя понять психологию женской души. Единственная лаборатория женской психологии, или гинекопсихологии, — это брак.
— Но ведь это же необратимо!
— Всякий настоящий опыт необратим. Кто желает проделать эксперимент, сохраняя возможность отступления, не сжигая кораблей, ничего толком не узнает. Не доверяй хирургу, если он не ампутировал какой-нибудь орган самому себе, и психиатру, если он сам не сумасшедший. В общем, хочешь познать психологию — женись.
— Выходит, что холостяки…
— У холостяков нет никакой психологии. У них только метафизика, то есть нечто по ту сторону физического, по ту сторону естественного.
— А что это значит?
— Почти то же самое, что происходит с тобой.
— Я впал в метафизику? Да ведь я, дорогой Виктор, стою вовсе не по ту сторону естественного, я и до него-то еще не дошел!
— Это одно и то же.
— Как одно и то же?
— По ту сторону естественного — то же самое, что по эту. Быть по ту сторону пространства означает то же самое, что быть по эту сторону его. Вот линия, — и он начертил ее на бумаге, — продолжи ее в обе стороны до бесконечности, и концы ее встретятся, пересекутся в бесконечности, где все встречается и все связано. Любая прямая — это кривая, отрезок окружности с бесконечным радиусом, и в бесконечности она замыкается. Значит, быть по ту или по эту сторону естественного — это одно и то же. Стало яснее?
— Нет, стало темнее, совсем темно.
— Ну, раз стало совсем темно, женись.
— Да, но столько сомнений одолевает меня!
— Тем лучше, маленький Гамлет, тем лучше. Ты сомневаешься — значит, ты мыслишь; ты мыслишь — значит, ты существуешь.{74}
— Да, сомневаться — значит мыслить.
— И мыслить — значит сомневаться, и только сомневаться. Верят, познают, воображают — не сомневаясь; ни вера, ни знание, ни воображение не предполагают сомнений, сомнения даже могут разрушить их, но мыслить без сомнений нельзя. Веру и знание, которые сами по себе статичные, спокойные, мертвые, сомнение превращает в мысль, которая динамична, беспокойна, жива.
— А воображение?
— Да, здесь возможно некоторое сомнение. Я испытываю сомнения, когда заставляю действовать или говорить героев моего румана; и даже потом я еще сомневаюсь, хорошо ли получилось и соответствует ли тот или иной поступок их натуре. Но я это преодолеваю. Да, да, воображение — тоже мысль, и сомнение с ним вполне совместимо.
Пока Аугусто и Виктор вели свой руманный разговор, я, автор этого румана, который ты, читатель, держишь сейчас в руках, загадочно усмехался, видя, как персонажи моего румана выступают в мою защиту, оправдывают меня и мои собственные приемы. Я говорил себе: «Бедняги совсем не понимают, что лишь пытаются оправдать то, что я с ними делаю! Когда человек ищет себе оправдание, он на самом деле оправдывает только бога. А я — бог для этих несчастных руманных человечков».
XXVI
Аугусто направился к Эухении с намерением провести психологический опыт, последний и решительный, хотя боялся, что она откажет ему. Он встретил ее на лестнице; она спускалась, чтобы выйти, а он подымался, чтобы войти.
— Вы к нам, дон Аугусто?
— Да, к вам. Но раз вы уходите, отложим на день, и я пойду домой.
— Почему же? Дома мой дядя.
— Но я хочу поговорить вовсе не с вашим дядей, а с вами. Отложим разговор до другого раза.
— Нет, нет, вернемся. Дела не надо откладывать.
— Но если ваш дядя дома…
— Так он же анархист! Мы не станем его звать.
И она заставила Аугусто пойти вместе с нею наверх. Бедняга, он шел к ней как экспериментатор, а теперь чувствовал себя подопытной лягушкой.
Когда они оказались одни в гостиной, Эухения, не снимая шляпы и плаща, спросила:
— Что же вы собирались сказать мне?
— Ну… ну… — лепетал бедный Аугусто, — ну…
— Да что «ну»?
— Я не могу успокоиться, Эухения, тысячу раз я возвращался к тому, о чем мы говорили в прошлый раз, и, несмотря на все, не могу с этим смириться. Нет, нет, я не могу с этим смириться!
— С чем же вы не можете смириться?
— С этим самым, Эухения, с этим самым!
— С чем «с этим»?
— С тем, что мы будем только друзьями.
— Только друзьями! Вам этого мало, дон Аугусто? Или вы хотите, чтобы мы не были друзьями?
— Нет, Эухения, не в том дело, не в том.
— А в чем же?
— Ради бога, не заставляйте меня страдать.
— Это зависит только от вас.
— Я не могу смириться, не могу!
— Чего же вы хотите?
— Чтобы мы были… мужем и женой!
— Хватит, с этим покончено!
— Чтобы покончить, надо сперва начать.
— Но вы же мне дали слово?
— Я не знал, что говорю.
— А эта Росарио?
— Ради бога, Эухения, не напоминай мне о ней! Не думай о Росарио!
Тогда Эухения сняла шляпу, положила ее на столик, уселась и затем медленно и торжественно сказала:
— Хорошо, Аугусто, раз уж ты, мужчина, считаешь для себя не обязательным держать слово, то и я, всего лишь женщина, тоже не обязана держать свое слово. Кроме того, я хочу избавить тебя от Росарио и всех ей подобных, которые могут тебя завлечь. Чего не смогли сделать ни благодарность за твое бескорыстие, ни отчаяние от разрыва с Маурисио, — ты видишь, как я с тобой откровенна, — то сделало сочувствие. Да, Аугусто, мне жаль тебя, очень жаль! — При этих словах она слегка похлопала правой рукой по его коленке.
— Эухения! — И он протянул руки, чтобы обнять ее.
— Осторожно! — воскликнула она, увертываясь от него. — Осторожно!
— Но в тот, в прошлый раз…
— Да, но тогда было другое дело!
«Я в роли лягушки», — подумал психолог-экспериментатор.
— Да, — продолжала Эухения, — мужчине, который всего-навсего друг, еще можно разрешить известные вольности, но их нельзя допускать с… скажем, с женихом!
— Не понимаю.
— Когда мы поженимся, Аугусто, я объясню тебе. А сейчас будь спокоен, хорошо?
«Дело сделано», — подумал Аугусто, чувствуя себя настоящей, законченной лягушкой.
— Теперь, — сказала Эухения, поднимаясь, — я позову дядю.
— Зачем?
— Как? Чтобы сообщить ему!
— Правильно, — уныло воскликнул Аугусто.
Через минуту она пришла с доном Фермином.
— Дядюшка, послушайте, — сказала Эухения, — вот перед вами дон Аугусто Перес, он просил моей руки. Я дала ему согласие.
— Великолепно, великолепно! — воскликнул дон Фермин. — Иди сюда, дочь моя, я обниму тебя! Великолепно!
— Вас так восхищает, дядюшка, наше решение пожениться?
— Нет, меня восхищает, поражает, покоряет ваш способ решения дела, только вдвоем, без посредников… Да здравствует анархия! Как жаль, как жаль, что вам придется для завершения ваших намерений обращаться к властям. Конечно, не испытывая в душе никакого к ним уважения. Pro formula[15], только pro formula. Я уверен, вы считаете себя уже мужем и женой. Во всяком случае, я сам, во имя бога анархии, женю вас! И этого достаточно. Великолепно! Великолепно! Дон Аугусто, отныне этот дом — ваш дом.
