— Отныне?
— Да, вы правы, он был ваш всегда. Мой дом… Мой? Дом, где я живу, всегда был вашим, как и всех моих братьев, но отныне… Вы меня понимаете?
— Да, он вас понимает, дядя.
В эту минуту позвонили, и Эухения сказала:
— Тетя!
Войдя в гостиную и увидев их, тетка закричала:
— Уже догадалась! Итак, дело сделано? Я это знала.
Аугусто думал: «Лягушка, настоящая лягушка! И меня выловили среди других».
— Вы останетесь сегодня с нами обедать, конечно, чтобы отпраздновать… — сказала донья Эрмелинда.
— Ничего не поделаешь! — вырвалось у несчастной лягушки.
XXVII
Отныне началась для Аугусто новая жизнь. Почти все время он проводил теперь у своей невесты, изучая уже не психологию, а эстетику.
А Росарио? Росарио больше не приходила к нему. Глаженое белье в следующий раз принесла уже какая-то другая женщина. Он едва осмелился спросить, почему не пришла Росарио. Зачем было спрашивать, если он догадывался сам? И это презрение, — а ничего иного и быть не могло, — это презрение было ему хорошо знакомо, совсем не обидно и даже доставило удовольствие. Уж он отыграется на Эухении. А та, конечно, по-прежнему говорила: «Успокойся и убери руки!» В этих делах она ему воли не давала!
Эухения держала его на голодном пайке, — смотри, но не больше, — разжигая в нем аппетит. Однажды он сказал:
— Мне очень хочется сочинить стихи о твоих глазах!
И она ответила:
— Сочиняй!
— Но для этого, — добавил он, — мне нужно, чтобы ты поиграла на пианино. Слушая твою игру, я буду вдохновляться.
— Но ты же знаешь, Аугусто, с тех пор как твоя щедрость позволила мне бросить уроки, я больше не садилась за пианино. Я его ненавижу. Сколько я с ним намучилась!
— Все равно, Эухения, сыграй, чтобы я мог сочинить стихи.
— Хорошо, это в последний раз!
Эухения села играть, и под ее аккомпанемент Аугусто написал стихи:
Моя душа блуждала вдалеке от телав туманах непроглядных чистой мысли,затерянная в отголосках сладких звуков,рожденных, говорят, в небесных сферах;а тело одинокое без жизни +покоилось печально на земле.Рожденные, чтоб вместе жизнь пройти,они не жили, ибо тело былолишь плотью бренной, а душа — лишь духом,они искали встречи, о Эухения!Но вот твои глаза, как родники, забилии свет живой пролили на дорогу,пленили мою душу и спустилиее с небес на землю зыбкую сомнений,вдохнули душу в тело, и с тех пор лишь,только с тех пор, Эухения, я начал жить!Твои глаза, как огненные гвозди,мой дух надежно прикрепили к телу,в крови горячие желанья пробудили,и стали плотью вдруг мои идеи.Но если жизни свет опять угаснет,расстанутся материя и дух,я затеряюсь вновь в туманах звездных,исчезну в недрах первозданной мглы.
— Как тебе нравится? — спросил Аугусто, прочитав стихи вслух.
— Как мое пианино, почти совсем не музыкальные. А это «говорят»…
— Я вставил это слово, чтобы придать простоту.
— «О Эухения», по-моему, напыщенно.
— Что? Твое имя — напыщенное?
— Ах, конечно, в твоих стихах. И потом, все это мне кажется очень… очень…
— Скажем, очень руманическим.
— Что это такое?
— Ничего, наша с Виктором шутка.
— Послушай, Аугусто, после нашей свадьбы я в своем доме не потерплю шуток, понятно? Ни шуток, ни собак. Так что можешь уже подумать, куда денешь Орфея.
— Но, ради бога, Эухения, ведь ты знаешь, как я нашел этого несчастного щенка! Кроме того, он мой наперсник! Ему я произношу свои монологи!
— Когда мы поженимся, в моем доме не должно быть монологов. Собака будет совершенно лишней!
— Ради бога, Эухения, хотя бы пока мы не заведем ребенка!
— Если он у нас будет.
— Конечно, если он у нас будет. А если нет, почему не иметь собаку? Почему не держать собаку, про которую столь справедливо сказано, что она была бы лучшим другом человека, будь у нее деньги?
— Нет, будь у нее деньги, собака не была бы другом человека, я в этом совершенно уверена. Потому она и друг, что денег у нее нету.
На другой день Эухения сказала Аугусто:
— Послушай, я должна с тобой поговорить об одном серьезном деле, очень серьезном, и заранее прошу прощения, если мои слова…
— Бога ради, Эухения, говори!
— Ты знаешь, у меня был жених…
— Да, Маурисио.
— Но ты не знаешь, почему мне пришлось прогнать этого бесстыдника.
— И знать не желаю.
— Это делает тебе честь. Так вот, мне пришлось прогнать этого лентяя и бесстыдника, но…
— Он все еще к тебе пристает?
— Да!
— Ах, попадется он мне в руки!
— Да нет, дело не в том. Он пристает ко мне совсем с другими намерениями.
— Что такое?
— Не волнуйся, Аугусто, не волнуйся. Бедный Маурисио не кусается, он только лает.
— А-а, тогда поступи так, как советует арабская пословица: «Если будешь останавливаться перед каждым псом, который залает, тебе никогда не увидеть конца пути». Не стоит кидать в него камни. Не обращай на него внимания.
— Мне кажется, есть средство получше.
— Какое?
— Держать в кармане корки хлеба и бросать их собакам, которые лают, ведь они лают от голода.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Теперь Маурисио только просит тебя подыскать ему любую работу и говорит, что тогда он оставит меня в покое, если же нет…
— А если нет?
— Грозит скомпрометировать меня.
— Бессовестная скотина!
— Не волнуйся. Я думаю, лучше всего убрать его с дороги, подыскав работенку, которая даст ему пропитание, но где-нибудь подальше. Кроме того, я сохранила к нему некоторое сочувствие, такая уж у этого бедняги натура и…
— Быть может, ты права, Эухения. И мне кажется, я смогу все уладить. Завтра же поговорю с одним приятелем, и мы, наверное, найдем для него местечко.
И он действительно нашел работу для Маурисио и добился, чтобы его назначили как можно дальше.
XXVIII
Когда однажды утром Лидувина доложила Аугусто, что его ожидает молодой человек, он поморщился. Это был Маурисио. Аугусто отказал бы ему без разговоров, но его интересовал этот человек, еще так недавно бывший женихом Эухении. Она его любила и, быть может, отчасти любит даже сейчас; Маурисио, наверное, знал о будущей жене Аугусто такие подробности, которые ему еще не были известны; этот человек… Было нечто объединявшее их.
— Сеньор, я пришел, — смиренно начал Маурисио, — поблагодарить вас за бесценную услугу, которую вы мне по просьбе Эухении оказали.
— Вам не за что благодарить меня, сеньор, и надеюсь, вы впредь оставите в покое мою будущую супругу.
— Но ведь я ни в малейшей степени не беспокоил ее!
— Я знаю, о чем говорю.
— С тех пор как она мне отказала, — и хорошо сделала, что отказала, потому что я вовсе не гожусь ей в супруги, — я старался, как мог, утешиться в несчастье и, разумеется, уважать решения вашей невесты. Если же она вам сказала что-нибудь иное…
— Прошу вас не упоминать мою будущую супругу и тем более не измышлять намеков, которые хоть в малейшей степени грешат против истины. Утешайтесь, как вам угодно, и оставьте нас в покое.
— Вы совершенно правы. Еще раз благодарю вас обоих за работу, которую вы нашли для меня. Я поеду служить и буду утешаться, как смогу. Кстати, я решил взять с собой одну девушку.
— А какое мне дело до этого, сеньор?
— Мне кажется, вы с нею знакомы.
— Как? Что? Вы шутите?
— Нет, нет. Это некая Росарио, работающая в прачечной, она, кажется, обычно приносила вам белье.
Аугусто побледнел: «Неужели ему все известно?» — подумал он, и это смутило его еще больше, чем прежние подозрения насчет отношений Эухении с этим человеком. Но он быстро оправился и воскликнул:
— Зачем вы мне это говорите?
— Мне кажется, — продолжал Маурисио, как будто ничего не слышал, — что нам, отвергнутым, позволительно утешать друг друга.
— Но что вы хотите этим сказать? — И Аугусто подумал, а не задушить ли Маурисио на том самом месте, где разыгралось его последнее приключение с Росарио.
— Не волнуйтесь так, дон Аугусто, не волнуйтесь! Я хотел сказать только то, что сказал. Она… та, имя которой вы запрещаете мне упоминать, меня отвергла, прогнала меня, и я встретился с этой бедной девочкой, которую отверг другой, и…
Аугусто не мог больше сдерживаться; сначала он побледнел, потом вспыхнул, поднялся, схватил обеими руками Маурисио, поднял его и бросил на диван, не понимая толком, что делает, словно собираясь задушить его. И тогда Маурисио, очутившись на диване, сказал весьма хладнокровно:
