На другое утро было холодно, довольно ветрено и к тому же стоял туман. Все-таки решили ехать и в 12 отправились; я ехал впереди. Однако вскоре все сбились в кучу. На этот раз Эмануэль и Петер держались вместе с нами. Кроме того, к нам присоединились Ганс Мёллер и Петер Мёллер, — один на шести, другой на семи собаках. Составился большой поезд: в общей сложности сорок восемь собак. Я, конечно, совсем не умел обращаться с собаками, и мои псы, набранные, как говорится, с бору по сосенке, то расходились в сторону, то сбивались вместе. Они совсем меня измучили, и сегодня у меня рука и плечо болят от работы кнутом.
К полудню ветер почти совсем затих, но мгла продолжала держаться весь день. Вскоре мы потеряли берег из виду, и только очень слабое золотистое свечение части неба намекало на то, что там может находиться солнце. Я по глупости не взял с собой компаса. Впрочем, я оставил его дома с намерением пронаблюдать, как гренландцы будут ориентироваться в таком положении, как сейчас.
Следуя первоначальным указаниям своих спутников, некоторое время я ехал в голове партии, но не был уверен, что смогу долго воспринимать ту слабую разницу в освещении, которая хоть как-то позволяла ориентироваться. Между гренландцами возник небольшой спор относительно направления, но победило мнение Абрахама и Саламины. Мы выехали на сушу точно там, где наметили, — в Ингии. Мне кажется, в пути мы очень мало отклонялись от прямого курса.
Петер Оттисен — великий охотник. Он однажды застрелил трех белых медведей, одного за другим тремя выстрелами. Всего он убил девять медведей, а однажды добыл за день двадцать семь оленей.
Прикрепили подполозки к саням, но на полпути к Ингии сняли их: снег был достаточно тверд, чтобы держать груженые сани. Временами мы могли бежать за санями, но мешал рыхлый снег. Одно время не было никакой возможности определить направление, мы уж подумали, что придется провести ночь на льду. К счастью, вскоре показалась Ингия. Приехали домой в 7 часов с минутами, пробыв в пути семь часов с четвертью.
Собака, которую я купил у Хендрика, так и не привыкла к смене хозяина и к новым товарищам по упряжке. Всю дорогу до Нугатсиака с ней пришлось возиться. Она много раз поворачивала назад или ложилась, отказываясь бежать. Я обменял ее у Эскиаса на другую великолепную собаку. На пути домой с ней тоже пришлось повозиться, но немного. Сейчас она начала осваиваться и дружить с другими собаками.
(По-видимому, увлечение танцами охватило всех наших друзей, так как в дневнике за 5 марта отмечается, что накануне вечером в нашем доме продолжались бурные танцы; выступление Беаты я назвал в записи "великолепным".)
Каким бы непринужденным ни казался танец с барабаном и палочками, движения и позы Беаты построены так, что создают отличный рисунок. Беата, милая, лаже излишне сдержанная маленькая женщина, преобразилась. Она пела странным низким голосом, бедра ее играли, изящное тело изгибалось наподобие змеи. И все время она, не переставая, била в барабан. (…)
* * *
9 марта. Вчера Саламина сидела, простегивая чехол моего спального мешка, казалось совершенно спокойная, довольная миром и своей судьбой, и вдруг, повернувшись ко мне, сказала:
— Ты постоянно раздаешь людям деньги взаймы, но они их тебе никогда не возвращают. Пора бы заплатить мне. С моего приезда, с августа, ты мне ни разу не платил жалованья.
— Что, — воскликнул я, — ты не получила жалованья? Да я платил за все, что получила ты и твои дети. У тебя двести крон в банке.
— Это все были подарки, — ответила она, — а жалованья я не получала. Датчане в Уманаке платят своим кифак по десять крон в месяц.
— Да, конечно, — сказал я, — но это все, что получает кифак. Она получает сто двадцать крон в год, однако за это время одежду и вообще все, что ей требуется или что она захочет, ей приходится покупать самой. За все, купленное для тебя и для детей, было уплачено, и за шесть месяцев ты внесла в банк двести крон.
Я начал горячиться. Саламина упрямо повторила:
— Да, но это были подарки. Жалованья ты мне не платил. Я хочу, чтобы мне было заплачено.
Я отлично понимал, что она говорит и что хочет сказать. Я рассердился и сказал:
— Отлично, с сегодняшнего дня я буду выплачивать тебе жалованье. Буду давать пятнадцать крон в месяц, на пять крон больше, чем платят в Уманаке. И ты будешь сама платить за все, что понадобится тебе и Елене.
— Я и так плачу за себя за все, — бросила она.
Немногим более месяца назад Саламина получила свою пенсию. Я часто ловил ее на том, что она из этих пенсионных денег платит за что-нибудь для себя. Всякий раз я протестовал. Она быстро уступала и брала мои деньги, за исключением одного случая. В Нугатсиаке я дал ей денег заплатить за материю на анораки, но так как анораками она была уже снабжена в избытке и покупка новых анораков оказалась просто детской или женской прихотью, то Саламина отказалась от денег.
Чем больше мы говорили, тем дальше расходились. А потом я должен был уйти, чтобы послушать у Стьернебо одну радиопередачу, которую ждал.
Я проснулся как раз в тот момент, когда будильник замолчал. Звон все еще стоял в моем не совсем проснувшемся мозгу. Я мог бы продолжать спать под звон будильника, подумал я, ведь так темно. Было холодно. Набросив халат, я очистил от золы решетку в печке, положил в нее щепки и зажег их. Потом вышел на улицу.
Когда я ложился спать, было облачно, казалось, пойдет снег, а сейчас сверкали звезды, в небе полыхало северное сияние. Огонь и лед. Мир кристально чистый и ясный. В домах не горел свет; из труб не поднимался дым. Еще ни одна душа не проснулась. Я почувствовал свое одиночество и остро ощутил единение с неодушевленным миром того, что внутри нас и что мы называем душой. Душа сродни обширному физическому миру; чувства реагируют на химизм жизни. Поистине душа — бесплотная мысль. Я почувствовал, что сейчас, в эту кристальную ночь, дышу холодным резким воздухом свободы. О боже, как это сладко после раздутых переживаний последних дней!
Я сидел за завтраком, когда на самом деле зазвонил будильник.
Саламине не следовало ходить к Стьернебо вслед за мной, все могло бы обойтись благополучно. Но когда я после радиопередачи вышел на кухню, она сидела там, готовая объясниться и добиться признания своих прав. Саламина была убеждена, что я ее не понял. Но дело было не в отсутствии понимания. Я просто не осознал, что ее точка зрения выражает нечто более глубокое, чем личное мнение: это точка зрения ее племени.
Мировая война началась из-за различных точек зрения разных наций на вопросы, которые не имеют никакого отношения к мирным делам. Быстро в присутствии Стьернебо, игравшего роль судьи, я изложил положение вещей. Задолго до моего обсуждения с Саламиной вопроса о жалованье между нами установились отношения, которые, в моем понимании, не были отношениями хозяина и слуги. Она стала хозяйкой моего дома и сердца и разделила со мной — нет, заняла вместо меня — мою постель и стол. Мне казалось просто неэтичным, некрасивым ограничивать ее жалованьем. Такой порядок, конечно, не соответствовал моим щедрым планам по отношению к ней. И так далее. В заключение я заявил, что намеревался оставить ей приданое — много сотен крон — в банке. И хотя все, что она до сих пор получала, было подарками, но делал я их, прекрасно понимая, что обязан я ей гораздо большим — тем, что не оплачивается.
Затем говорила Саламина — с жаром, порожденным, как я позже понял, моральными соображениями, а не жадностью. Она заявила:
— Да, но все это были подарки, а подарки — не жалованье. А раз я работала, то хочу, чтобы мне заплатили.
Тогда судья указал ей, что существующий порядок для нее более выгоден. Это было бесполезно: Саламина хотела, чтобы ей заплатили.
— Хорошо, — сказал я, — с сегодняшнего дня ты будешь получать пятнадцать крон в месяц и ничего больше.
— Ты разве не видишь, что это выйдет очень мало? — сказал ей Стьернебо.
— Нет. Я так и хочу, — ответила Саламина, — но почему с этого дня? А как же с жалованьем с августа по март?
— Хорошо, — сказал я, совершенно взбешенный. — Тебе будет уплачено полностью за все время. Это составит девяносто крон. Я заплачу тебе по конец марта. Но с меня хватит твоей службы. При первой возможности я велю Давиду отвезти тебя домой в Икерасак.
Домой мы вернулись вместе. Я выписал ей чек.
— Вот, — сказал я — по пятнадцать крон в месяц. Выходит девяносто пять крон. Это включает плату за одну неделю августа.
В ответ Саламина:
— Стьернебо сказал, что пятнадцать крон очень малая плата.
Я был вне себя. Я послал ее с чеком и запиской к Стьернебо.
"Объясните ей все, — писал я. — Если с меня следует больше, я заплачу. И переведите ей эту записку. Она ко всему относится с подозрением".
