— М… м… да уж.
— Но скажу тебе, шеф, что Олег — очень культурный мужик. Сам он, не поверишь, в своем собственном подвале ни разу не отметился… в чужой ходил. Да и помнишь, когда я ему привязанному за две ноги, предлагал свое дерьмо на чужое дерьмо наложить, — он ведь отказался. Так ведь?
— Так-то так. А как там наши дела? Трубы-то варить начали? — прервал я философствования завхоза.
— Докладываю, шеф: сварщиков вызвали, трубы уже начали менять на новые, — отрапортовал завхоз.
— Иди, контролируй, чтобы еще одного потопа не было! — приказал я.
Завхоз ушел. Я снова взял свою желтую неказистую авторучку и попытался начать писать эту книгу. Но мысли опять-таки не шли.
Я понимал, что жить на Этом Свете, вообще-то, во многих аспектах «весело».
— Весело, весело, весело, — тупо проговорил я. — Жить весело! Я осознавал, что без подсмеивания над самими собой было бы нестерпимо тягостно жить в этом Мире Испытаний, где ты денно и нощно чем-то испытываешься и далеко не всегда «оказываешься на коне», а чаще всего «терпишь фиаско», когда тебе остается всего лишь «весело» посмеяться над самим собой.
И тут неожиданно в моей голове возникла фамилия «Сидоров», и я подумал о том, что ему, Сидорову, наверное, очень редко бывает «весело».
Сидоров
История эта произошла несколько лет назад, когда мы работали в маленьком здании и арендовали там два этажа.
Я, как всегда, консультировал больных в своем маленьком кабинете. Смотрю одного больного, второго, третьего… важные слова им всякие говорю. А они кивают. И тут ко мне заходит один больной, которого я уже несколько дней видел, сидящим на диване рядом с моим кабинетом. Выхожу бывало из кабинета и иду, например, в туалет, а он сидит. Возвращаюсь оттуда… — он опять сидит. Но особенного внимания я на него не обращал, сидит, да и все.
— Как фамилия? — спрашиваю у него, у того, который сидел и наконец-то попал ко мне.
— Сидоров, — отвечает и галстучек при этом поправляет так, чтобы красивее показаться, наверное.
А галстучек-то — замызганный до предела, а пиджачок-то — весь засаленный, а рубашечка-то — серенькая-серенькая, а брюки-то — имели стрелку, но давно и не на том месте! Сразу видно — слепой этот Сидоров-то! Напрочь чувствую, слепой.
— Откуда Вы, Сидоров, приехали? — спрашиваю.
— Из Красноярского края, — отвечает.
— А провожатый-то где ваш? Почему он не заходит?
— А я… один…
— Как? — удивляюсь я.
— А вот так, — отвечает Сидоров.
— Из таких далеких краев?!. Сами… без провожатого?!
— Сам, — отвечает и поправляет замызганный галстучек.
— А как добирались из Красноярского края-то, Сидоров? — спрашиваю.
— Я, профессор, долгое время не мог скопить денег, — отвечает. — Инвалидная пенсия маленькая. Да и инфляция, — только скопишь, тут же цены поднялись. Пять лет к вам добираюсь.
— А как покупали билет, как садились на поезд-то?
— А у меня способ есть один, профессор.
— Какой?
— Выхожу на улицу и кричу: «Люди добрые!», «Люди добрые!». А люди — они добрые, подходят и провожают меня.
— И так из Красноярского края до… Уфы?! — изумился я.
— Да, — отвечает.
— Я вас, Сидоров, уже несколько дней вижу, сидящим в коридоре. Вы уже лежите у нас в клинике? Кто ваш лечащий врач?
— Я не лежу… пока. Мест нет. Очередь у вас на несколько лет вперед. Вот я и жду. — Вы, Сидоров, в гостинице живете?
— Нет.
— А где? На квартире?
— Нет.
— Так где же?
— На первом этаже клиники, — отвечает. — Где там жить-то? Там же лаборатории!
— Ну… — Сидоров засмущался и снова поправил свой галстучек. — Там… на полу.
— На полу?!
— Вы уж… извините меня, пожалуйста, профессор, но я живу там уже несколько дней.
— Где? На кушетке, что ли?
— Да нет, профессор, они очень узенькие.
— Кушетки, что ли?
— Да. Падаешь с них ночью… беспокойно я сплю… с молодости, когда еще зрячим был. А слепым-то быть, профессор — это почти как спать — всегда в темноте.
— Да уж.
— На полу удобнее, профессор. Просторно. Линолеум, он, мягкий.
— М-да.
— Удобно спать, кстати, когда вокруг шагов уже нет. Стыдно спать-то, когда вокруг люди ходят.
— А где Вы, Сидоров, питались все это время? Кушали где? — спрашиваю.
— В столовой, — отвечает.
— В какой?
— Диетической… той, что напротив, через улицу.
— Так там же ужасно кормят!!!
— Да нет. Вкусно, — Сидоров опять поправил свой галстучек.
— Как так — вкусно?! — ужаснулся я.
— Да… да… вкусно, когда… — Сидоров снова поправил свой неказистый и потертый галстучек.
— Что «когда», Сидоров?
— Когда один раз в день кушаешь… все вкусно.
— А почему вы один раз в день питаетесь, Сидоров?! У вас, может быть, денег нет?
— Деньги-то есть, профессор. Я их накопил. Да вот… да вот, обманывают сильно меня… слепого. Обидно… переплачивать три раза в день-то.
— В чем вас обманывают, Сидоров?
— Вы не знаете слепую жизнь, профессор. Раньше, в советские времена, деньги были разного размера: один рубль — самый маленький, три рубля — больше, пять — еще больше и так далее. Легко было определить, сколько ты даешь кассиру в столовой или… в магазине. Да и мелочь разный размер имела. А сейчас, профессор, деньги все одинакового размера. Мне, слепому, трудно определить, сколько я отдал кассиру. Поэтому мне лучше один раз в день питаться… только один раз в день… обманут.
— М-да.
— Я ведь иногда стою посреди столовой и кричу: «Люди добрые! Люди добрые! Посчитайте, пожалуйста, сколько мне сдачи дали! Вы ведь зрячие!».
— Ну и как, Сидоров — откликаются?
— Подходят люди иногда… помогают иногда… и… иногда возвращают… то, что своровано. Я ведь беспомощен в этой жизни… зрячей. На добрых людей остается только надеяться. А добрые люди есть, профессор, есть… точно есть. Они, добрые люди, даже иногда свои деньги отдают, чтобы компенсировать сворованное кассиром… у слепого. Я, слепой, только на них и надеюсь в этой жизни.
— Скажите, Сидоров, а я добрый? — неожиданно для самого себя спросил я.
— Если вы меня об этом спрашиваете, значит вы добрый, профессор, — ответил он.
— Спасибо… Сидоров.
— Вам спасибо, профессор, за то, что расспрашиваете меня о моей жизни. Меня… меня… меня… — у него на глазах выступили слезы.
— Что… «меня», Сидоров?
— Меня никто никогда не расспрашивал о моей жизни.
— А как же вы улицу переходите по пути к столовой? Ведь там такое движение! — Стою на обочине и кричу: «Люди добрые! Люди добрые! Переведите!». Иногда полчаса стою… не все подходят, кому охота на слепого время тратить… А когда кушать хочется… трудно полчаса ждать. А мне, профессор, раз в день сильно кушать хочется, очень… Все… вкусно. А знаете, профессор, меня однажды один добрый человек в гости пригласил… Ой, как там все вкусно было! Он большой человек — мастером на заводе работает. Сам подкладывал мне в тарелку.
— А-а.
— Он очень добрый человек, мастер этот.
— Так значит вы, Сидоров, все эти четыре-пять дней на полу первого этажа жили?
— Да, профессор.
— Давайте, я вас посмотрю.
Я посмотрел глаза Сидорова. Один его глаз был, как говорится, вырублен напрочь, поскольку в результате неудачной операции почти уже сморщился, представляя собой дурацкую белую горошину, вообще не похожую на глаз. Второй глаз был целым, но слепым. Я думал, думал над возможностью операции на этом «целом» глазу и все-таки решился взяться за него, чтобы попытаться вернуть хотя бы ощущение света… чтобы свет божий видеть. Я, конечно же, не был уверен, что это у меня получится, но… так хотелось помочь этому Сидорову, который все время по жизни говорит «Люди добрые!» и… ни на что другое надеяться не может… Ни на что, ни на что… только на людей добрых.
— Я возьмусь вас оперировать, Сидоров, — тихо сказал я.
— И я буду видеть?!!! — вскричал он.
— Я не Бог, Сидоров. Но я постараюсь, сильно постараюсь. Надеюсь, у меня получится то, что я хочу сделать. Я не уверен… что получится, но я буду стараться… В общем, если вы согласны, я буду оперировать вас в порядке попытки… А дальше уж… как Бог даст.
— А Бог мне даст, профессор! Обязательно даст! Я очень Бога люблю, профессор, и… людей добрых тоже! Почему же не дать?! Почему же?!
Я вызвал медсестру и врача и дал распоряжение, чтобы Сидорова госпитализировали в нашу клинику.
— Эрнст Рифгатович, мест-то нет! Даже коридор весь полон! Куда?!. - воскликнул врач.
— Да хоть к потолку подвесьте Сидорова, но госпитализируйте его! — приказал я.
— Постараемся, шеф, постараемся…
— Сидоров, идите вместе с ними.
— Спасибо, профессор.
После этого я долго не мог сосредоточиться. Повлиял на меня все же этот Сидоров. А потом научная мысль потекла, потекла… и я весь ушел в дебри научного поиска.
