Однако эти мысли Хельмут озвучивать не стал, понимая, что в данном случае его сарказм будет чреват неприятностями. Глупо бодаться со стеной, тем более если стена может боднуть тебя в ответ. К тому же у него было слишком хорошее настроение от предстоящего свидания с Верой Бирнбаум, и портить его конфликтом с педагогом ему не хотелось.
— Читал, господин учитель, — спокойно ответил он, глядя преподавателю истории прямо в глаза.
— Но, видимо, ничего не поняли, — язвительно усмехнулся тот.
— Не понял, — легко согласился Хельмут, которому не хотелось вступать в прения по этому вопросу.
— Вот! — победоносно воскликнул учитель и стукнул указкой по столу
После чего пустился в какие-то пространные рассуждения о немецкой нации, углубился в историю арийской расы, приплел битву в Тевтобургском лесу, потом нибелунгов, потом еще что-то, проклял евреев, с трудом вырулил из дремучего прошлого в двадцатый век, проклял коммунистов и, наконец, вырвался в светлое будущее, где уже развернулся в полную мощь, щедро пересыпая речь цитатами из Геббельса и Гитлера и проклиная уже всех подряд — от коммунистов и руководства Веймарской республики до цыган и евреев.
Все это время Хельмут был вынужден стоять около своей парты, выслушивая словесный поток национал-социалиста. Понимая, что лично ему ничего не угрожает, так как ни евреев, ни негров, ни коммунистов у него в роду не было, а отец был слишком большой медицинской шишкой, чтобы трепать ему нервы жалобами на нерадивого отпрыска, он просто перестал слушать учителя и снова стал думать о Вере Бирнбаум из параллельного класса. Сегодня вечером она наконец согласилась пойти с ним в кино. Интересно, сможет ли он ее поцеловать? Хельмуту было шестнадцать, и пришедшие к власти национал-социалисты его мало волновали. Как и вообще политика.
— Герр Прельвитц, кажется, изволит думать о чем-то другом? — донесся до него иронический голос учителя истории.
Хельмут смутился, но вида не подал.
— Вы правы, — сказал он, хотя уже давным-давно не слушал педагога. — Только я вот все думаю… Если бы вам, господин учитель, потребовалась бы срочная госпитализация, а единственным хирургом поблизости был хирург еврей-коммунист, доверились ли вы ему или предпочли мучительную смерть?
Учитель стиснул зубы, понимая, что находится в ловушке: первый вариант должен быть отвергнут как противоречащий политической логике, а второй, с выбором героической смерти, прозвучит патетично и неправдоподобно.
— А мы, господин Прельвитц, — выдавил он с фальшивой улыбкой, — для того и строим Третий рейх, чтобы «поблизости», как вы изволили выразиться, были исключительно арийские хирурги, а никак не коммунисты и не евреи.
Хельмут удивленно пожал плечами, сказав, что вопрос его относился к настоящему времени, а не к будущему, когда Третий рейх будет построен. Впрочем, если господин учитель уверен, что до времени построения Третьего рейха ни разу не заболеет и тем более не окажется в такой щекотливой ситуации, Хельмут ему завидует, потому что сам, увы, часто болеет.
После чего он сел за парту, потому что ему осточертело стоять. Ему, в общем, уже было наплевать, кто одержит верх в этой перебранке. Педагог еще несколько минут говорил что-то саркастически-патетическое, но потом прозвенел звонок, и Хельмут с облегчением покинул классную комнату.
На самом деле медицинская карьера его совершенно не интересовала. Просто он вырос в семье потомственных врачей, и другого пути его родители для сына не видели. Он мог бы с таким же успехом заняться разведением свиней или пойти на завод. Но он знал, что папа со своими именем и связями мог бы сильно облегчить тернистый путь начинающего специалиста, а Хельмута больше интересовал комфорт и спокойствие, нежели успех и борьба. К тому же он не был дураком и понимал, что спрос на врачей-немцев в ближайшее время возрастет, так как врачи-евреи (коих было огромное количество) уже находились под давлением (пока, правда, только психологическим), и не учитывать эту конъюнктуру было бы глупо.
Ровно через год он без проблем поступил в университет на медицинский факультет и только тогда понял, насколько был прав. После вступления в силу «Нюрнбергского закона» и начала постепенного исхода евреев из Германии в связи с бойкотами медицина стала нуждаться в молодых и правильных с точки зрения расы работниках.
К евреям Прельвитц относился вполне доброжелательно, даже попытался спасти некоторых талантливых медиков, но долго плевать против ветра у него не хватило сил, и он попросту закрыл глаза на происходящее в стране. Хотя и Хрустальную ночь, и создание первых концлагерей считал первобытной дикостью.
А в конце тридцатых Детлеф Прельвитц сделал сына своим ассистентом. После чего Хельмут всерьез увлекся изучением мозга и даже добился на этом поприще некоторых успехов. К тому же, как выяснилось позже, кое-кто наверху внимательно следил за успехами молодого перспективного хирурга.
В то время как Прельвитц уже закончил университет, Вадим Сухоручко только-только окончил школу и теперь пытался поступить в медицинский институт. Уж очень он хотел стать врачом. Это был довольно наивный поступок, потому что, хотя Сталин и объявил, что сын за отца не отвечает, на деле это было не совсем так. Простоту этой формулы надо было доказывать постоянным участием в общественной жизни страны, что к переводе на практический язык означало: публично клеймить этого самого «отца» всякими нехорошими словами, активно разоблачать шпионов и врагов, выступать на всяких собраниях с казенными славословиями в адрес партии и мудрого вождя и вообще денно и нощно думать, а еще лучше, говорить о судьбе страны. У Вадима был приятель Денис, который отчаянно мечтал о партийной карьере, хотя семья его тоже была репрессирована. Но в отличие от Вадима, который отрекся от своих родителей без особого энтузиазма, этот ушлый тип заявил, что готов отречься от родителей, только не видит смысла, потому что именно он их и разоблачил, написав на них донос, а стало быть, отрекся уже одним этим фактом. Что же он будет два раза отрекаться? Или у товарища учителя есть сомнения в его словах?
Денис, конечно, нагло врал, но классный руководитель смутился — не проверять же этот факт! Да и как? Посылать, что ли, запрос в органы — а кто, мол, писал донос на родителей такого-то такого-то? С другой стороны, выходило, что парень не только не виноват в том, что у него такие родители, но еще и герой. Значит, его надо как-то чествовать и хвалить. Это было бы уже перебором, и смутившийся педагог скороговоркой объявил благодарность Денису и быстро закрыл классное собрание.
Но на этом Денис не остановился — понимал, что пятно в биографии хочешь не хочешь, а уже имеется. И одним враньем его не отмыть. И потому с головой бросился в общественную жизнь. Он стал активно выступать на собраниях, организовывать субботники, собирать макулатуру и металлолом, вступать во всевозможные добровольческие клубы от Осоавиахима до ДОСААФа. Выбился в отличники ГТО, получил значок «Ворошиловского стрелка», стал главным редактором школьной стенгазеты, организовал автоклуб и драмкружок, заработал пять оборонных значков ПВХО[3]. Вечерами трудился дружинником, а ночами строчил стихи во славу Сталина, где между строчками о гениальности вождя проклинал врагов народа и троцкистов. И так он поднаторел в этой общественной деятельности, что вскоре его начали ставить в пример остальным ученикам как достойного сына своей страны. И как знать, может, и выбился бы он в какие-нибудь партийные начальники, но судьба решила иначе. На показательных выступлениях отличников клуба ДОСААФ он так неудачно сиганул с парашютом, что попал под сильный порыв ветра и, не справившись с управлением, отлетел в сторону толпы. И все бы ничего, если бы в момент приземления Денис но пропорол своим пикирующим телом транспарант с изображением Сталина, причем как раз в том месте, где было лицо вождя. Его, конечно, тут же исключили из ДОСААФ, отобрали все привилегии и забыли былые заслуги. При этом припомнили репрессированных родителей (мол, яблоко от яблони) и едва не поперли из комсомола, но пожалели. В общем, можно сказать, легко отделался.
Вадим ни о какой партийной карьере не мечтал и общественной жизнью не увлекался. Так что ничего удивительного, что, когда начались вступительные экзамены, его как сына врага народа, несмотря на его отречение, даже не допустили к ним, дав таким образом понять, что сын таки отвечает за отца. Вадим подергался, подергался, но потом понял, что дело — швах, доктором ему не стать, и пошел работать на стройку.
Ничего хорошего из этого не вышло, потому что, едва он поступил в бригаду, выяснилось, что бригада взяла на себя какие-то обязательства по перевыполнению плана, и потому все должны были работать по двадцать часов в сутки до полного изнеможения. Дошло до того, что один сварщик, не выдержав этой гонки, в итоге заснул во время работы и сковырнулся с большой высоты на землю. В результате чего сломал шею и умер, не приходя в сознание. Можно даже сказать, легко отделался, потому что в соседней бригаде, с которой соревновалась бригада Вадима, в аналогичной ситуации монтажник сломал спину и остался инвалидом на всю жизнь.
