ничего, погонял лошадей сквозь дождь и мглу.
Я видел, как мой товарищ закусил нижнюю губу, капли крови упали на подбородок. Он резко выпрямился, наполнил снова свой стакан и обратился к мертвому, с трудом чеканя каждое слово:
– Господин Зелиг Перльмуттер, я сегодня убедился, что вы – благородный студент, так разрешите мне выпить за ваше здоровье? – Он залпом махнул красное вино. – Вот так! А теперь, милый Перльмуттер, я очень прошу не беспокоить нас. Правда, мы все совсем пьяны! Но некоторая доля понимания у меня еще осталась, и я в точности знаю, что мертвый еврей уже не может говорить. Итак, заткни, пожалуйста, глотку!
Но Перльмуттер оскалил зубы и громко засмеялся:
– Ха-ха-ха…
– Молчи! – закричал товарищ. – Молчи ты, собака, или…
Но Зелиг Перльмуттер не унимался:
– Ха-ха-ха…
– Пистолеты!.. Где пистолеты?.. – Мой товарищ вытащил из-под сиденья плоский ящик, открыл его и выхватил оружие. – Я застрелю тебя, падаль, если ты скажешь еще хоть слово! – воскликнул он в безумном бешенстве.
Но Зелиг Перльмуттер продолжал каркать:
– Ха! Ха! Ха! Ха!
Тогда тот прицелился ему прямо в лицо и выстрелил. Зарядило так, что показалось – вся наша карета рассыплется на куски.
Но сквозь пороховой дым еще раз зазвучал ужасный хохот Зелига Перльмуттера. И долго-долго хохотал он, как будто так и не хотел совсем остановиться:
– Ха-ха! ХА-ХА! ХА-ХА…
Я видел, как мой товарищ со стоном упал вперед на колени мертвецу; в другом углу жалобно повизгивал служка. И целый век ехали мы – все дальше и дальше – в ужасных этих дождливых сумерках…
Как мы приехали в лечебницу – все это я припоминаю лишь словно в тумане. Я знаю, что у нас взяли мертвеца, а заодно с ним вытащили из кареты и моего товарища. Я слышал, как он кричал и рычал, я видел, как он бил окружающих и как у него на губах пузырилась пена. На него надели смирительную рубашку и увели в больницу. Он до сих пор там – врачи определили у него преждевременную деменцию на почве хронического алкоголизма.
Собаку я взял к себе. Это был безобразный ублюдок. Десять лет я держал его у себя, но он все-таки не смог привыкнуть ко мне: что я ни делал, чтоб заслужить его благоволение, – все было тщетно, он рычал и кидался на меня. Однажды я нашел его в моей постели, которую тот всю перепачкал. Когда я стал гнать его оттуда, он укусил мне до крови палец, и я, потеряв контроль, удавил его. Это было четыре года тому назад – в памятный для меня день, третьего ноября… Теперь, господа, вы понимаете, почему это число имеет для меня такое страшное значение?
Рагуза
Март 1907
Мамалои
Я получил следующее письмо:
«Пти-Гоав / Гаити
16 августа 1906 г.
Милостивый государь!
Как видите, я исполняю обещание. Я пишу вам все, как вы желали, с самого начала. Делайте с письмом, что хотите, только умолчите о моем имени ради моих родственников в Германии. Я хотел бы избавить их от нового скандала – уже и первый достаточно дурно подействовал им на нервы.
Согласно вашему желанию, я изложу вам прежде всего мою скромную биографию. Двадцати лет от роду я приехал сюда и поступил в одно немецкое предприятие в Жереми. Вы, конечно, знаете, что в этой стране немцы держат всю торговлю в своих руках. Меня соблазнило жалованье: 150 долларов в месяц. Я считал себя почти миллионером… В конце концов я сделал точно такую карьеру, какую делают все молодые люди, приезжающие сюда, в эту прекраснейшую и испорченную страну: скачки, женщины, пьянство, карты. Только немногие вырываются из этого заколдованно круга, и меня спасло лишь мое исключительно крепкое сложение. О возобновлении же такой жизни мне нельзя было тогда и думать после того, как я пролежал целые полгода в немецком госпитале в Порт-о-Пренсе.
Потом однажды мне удалось провернуть отличную сделку с местными властями. Там, у вас, это назвали бы неслыханно наглым надувательством. У вас меня упрятали бы за нее года на три в тюрьму – тут же я благодаря ей, наоборот, вошел в большую честь. Вообще, если бы я был присужден к уголовным наказаниям за все то, что здесь делают все и что у вас там считается преступлениями, то я должен был бы прожить по меньшей мере до пятисот лет, чтобы успеть заживо выйти на волю. Но я охотно отбыл бы все эти сроки, если бы вы указали мне здесь человека моего возраста, актив которого в этом отношении был бы меньший, чем у меня. Впрочем, современный судья все равно должен был бы всех нас оправдать, ибо наказуемость своих действий мы едва ли осознавали. Напротив, считали мы их позволительными и в высшей степени благородными.
Итак, продолжаю. Возведением мола в Порт-де-Пэ (само собой, ничего там не было построено) я заложил первый камень в фундамент своего благосостояния, причем плодами своего грабежа поделился с двумя-тремя министрами. Сейчас в моих руках находится одно из самых цветущих предприятий на острове, и я очень богат. Я торгую – или мошенничаю, как у вас говорят, – всем чем угодно. Я живу в собственной прекрасной вилле, гуляю в моих великолепнейших садах, распиваю шампанское с офицерами Гамбург-Американской линии, когда их суда заходят в нашу гавань. Я, слава богу, не имею ни жены, ни детей… Конечно, вы сочли бы моими детьми тех мулатов, которые бегают по моим дворам. Ваша мораль требует этого на том только основании, что они рождены от моего семени. Но мне на вашу мораль плевать. Короче говоря, я чувствую себя необыкновенно прекрасно.
Однако в течение долгих лет я испытывал горькую тоску по родине. Сорок лет я жил вдали от Германии, сами понимаете. Как-то я решил даже ликвидировать дело, распродать, как попало, весь скарб и провести остаток дней на родине. Когда я окончательно пришел к такому решению, тоска по родному краю внезапно усилилась до такой степени, что я не мог дождаться отъезда. Отложив полную ликвидацию моего предприятия до поры до времени, я
