читатель додумывает финальную картину сам — согласно завету Хемингуэйя про айсберг).
Это то, на чём была построена так называемая школа американской новеллы.
Кстати, про тихий вкрадчивый голос я написал рассказ — как бы в оммаж тому рассказу Сильверберга. Там только был ежедневник, женщина, случайный успех, девяностые годы и буржуазная любовь… Да неважно, что там было — я ведь пытался понять, как устроен его механизм, и оказалось, что для этого проще написать свой текст. И вот это ощущение погони за вольным ветром литературы, который веет, где хочет, и не хочет поддаваться счислению, было наградой, что превыше всего.
Разумеется, в финал я не прошёл.
Это нормально.
Поделом.
16.05.2016
Волна (о волнении фантастов и возвращении литературы в допушкинское состояние)
— Вчера был у меня Игрек. С выговором.
— ?
— Да как же… Говорит, что я отстала, ничего не понимаю, что растут новые силы, всюду новые темы, жизнь кипит, молодость, расцвет, все такое вообще, а я никому не нужна. Я спрашиваю: «Какие же это такие новые силы?» Он так и налетел на меня: «Да что вы! вот, например, Пузанов из Воронежа… читали?» А зачем, скажите, я на старости лет, да после всего, что я в жизни прочла, зачем я стану читать ещё Пузанова из Воронежа?
Зинаида Гиппиус — Георгию Адамовичу о новых литературных силах[68] .
У литературы есть какое-то странное свойство: когда она живёт своей жизнью, когда идёт процесс сочинительства, всё каталогизируется плохо — живые явления перетекают одно в другое, писатели чуть что опровергают суждения критиков о самих себе образца прошлого года. А вот как что умрёт, так наступает простор для описания и классификации. Очень многие литературные кружки и течения начинались с громкого манифеста, драки в кафе, собрания на площади — потом направление развивались, а затем тихо сходило на нет.
То ли смерть назначить на дату последнего собрания, то ли на тот день, когда умер основатель — непонятно.
Немногие литературные движения имеют точную привязку к календарю.
Я как-то сходил на одно собрание писателей-фантастов, где раздавали разные премии, а заодно говорили об исследованиях жанра. В приглашениях было написано, что речь пойдёт о проблемах «молодой русской фантастики», но, оказалось, мне продали гораздо лучший мех за те же деньги.
«Проблемы молодых» — это вечная тема на всяких мероприятиях, совещаниях и конференциях.
Это ведь такие хитрые слова, настоящий симулякр — и само понятие «молодые», и «проблемы молодых».
Во-первых, оказалось, что некоторая толика этих самых молодых в этот момент пила пиво неподалёку — на Патриарших прудах. Это, мне кажется, было очень стильно.
Во-вторых, на упомянутой сходке с разговоров о «молодых» с Божьей помощью свернули именно на проблемы каталогизации и систематизации.
А это самые интересные проблемы в истории любой Корпорации.
Дело в том, что как-то вышел такой сборник «Предчувствие „Шестой волны“». Впрочем, в выходных данных, кажется, было написано «Предчувствие. Антология „Шестой волны“». Всё это мне напоминало фразу одного музыкального критика о том, что не было советского журнала, в котором не напечатали фотографии, изображавшей беременную женщину, глядящую в окно, с подписью «Ожидание».
В общем, не совсем было понятно, подкатывает ли шестая волна к берегу, или только собирается зародиться там, где-то вдалеке.
В предисловии к сборнику было написано: «Сейчас об этом почти забыли, а когда-то фантастику считали в волнах. Первая волна: от начала начал и до Ефремова (и включительно, и исключительно). Почему так? Нипочему. Считать легче.
Вторая волна: „шестидесятники“. По срокам волна примерно и уложилась в это славное победами и поражениями десятилетие. Третья волна: семидесятые и добрая половина восьмидесятых — да чуть ли и не все восьмидесятые.
Четвёртая волна: пришлась на „великую сушь“ — конец восьмидесятых и первую половину девяностых. Пятая волна: со второй половину девяностых и по настоящее время. Шестая волна… Время её пришло. Характерные черты можно только предполагать, идеалы — прогнозировать и предчувствовать..?»[69]
Но оказалось, с этими волнами полная неразбериха.
Я-то думал, что после хаотических девяностых проблему счёта утрясли, но нет.
Давным-давно я читал одного умного человека из культурной столицы, который писал о том, что первая волна возникла между двадцатыми и тридцатыми годами XX века. Её отличало классовое чутье и повышенная научность, «Месс-Менд» Мариэтты Шагинян и романы Беляева.
Вторая волна — сороковые и пятидесятые годы, когда авторам разрешали отрываться от действительности, но не более чем на одну пятилетку: «Писать рекомендовалось о новых изобретениях, полезных в народном хозяйстве — например, радиоуправляемых тракторах. Пышным цветом расцвели в это время романы о происках различных врагов социализма, стремящихся непременно всякие подобные изобретения поставить на службу мировому капиталу — и, конечно, борьбе с этими происками.
Лучше всего этот период характеризует творчество Владимира Немцова. Другими „звездами“ тех времен были Владимир Сапарин, Владимир Охотников, Георгий Гуревич, Александр Казанцев. Впрочем, тогда же вышли книги Лазаря Лагина, о которых сказать плохое слово язык не поворачивается. Начинавший в 1945 году Ефремов писал в несколько другом ключе — это была, скорее, романтико-приключенческая фантастика. Впрочем, формально его рассказы — и даже повесть „Звездные корабли“ — вполне соответствовали канонам тогдашней „генеральной линии“ фантастики».
Третья волна (и от неё этот по-настоящему учёный человек отсчитывал собственно современную русскоязычную фантастику): «Вышедший в 1957 году роман Ивана Ефремова „Туманность Андромеды“ пошел наперекор всем принципам фантастики „ближнего прицела“ и вдохновил целую новую плеяду авторов, среди которых были братья Стругацкие… Несколько позже в „третью“ волну влились Кир Булычёв, Ольга Ларионова, Дмитрий Биленкин, Зиновий Юрьев, Андрей Балабуха».
Четвертая волна закрывала список: «Устоявшееся название целого поколения отечественных авторов-фантастов, начинавших писать в 1960–1980 годах, но в советское время крайне мало издававшихся. Обычно термин ассоциируется с кругом участников „Малеевских“ и „Дубултинских“ всесоюзных семинаров, а также Московского, Ленинградского и Симферопольского семинаров.
…Трудно проследить какие-то единые характеристики творчества авторов четвёртой волны… Их объединяет разве что общая беда — долгое отлучение от публикаций».
Михаил Успенский в одном интервью, кстати, говорил: «Сейчас от нашего сообщества, от так называемой четвертой волны фантастики, осталась небольшая кучка».
Его потом спросили: «А как же пятая, шестая и прочие волны»?
И Успенский отвечал: «А там уже непонятно, всё перемешалось. Люди, которые сейчас идут в фантастику, на качество текста практически не смотрят».
Так вот, на той сходке фантастов всё перемешалось ещё более. Похожий на переодетого гусара усатый критик сказал мне, что первый
