— С севера, с севера. Вот тут как раз с попутным ветром весточку прислали, помирать папаша-то собрался, погорелец… — хихикал Пьеркин, а на монету смотрел, словно прощался. Не особо верил, что когда-нибудь с ней еще встретится. Значит, не ждал своего переписчика назад.
— Сталбыть, свисти, когда ветер переменится. Хорошо, что Пьеркин наш умен, но по-придонному умен. Как та корова. Хозяйку по голосу узнает, дорогу находит, а чтобы через загородку пройти, ни-ни, даром, что той загородки — две жердины. Денег он не взял, врал умеренно — так что от Ришара он беды не ждет. А Ришар к нему больше и не подойдет. Его совсем другие люди этой же ночью и встретят. Пусть Кривой — и все вокруг — на мешок, то бишь на тайную службу думают. Или еще на кого придется.
30 сентября, вечер Весь город распевает одни и те же куплеты. Вчера утром запел кто-то из молодых придворных королевской партии, а сегодня поет весь город, и дворяне, и бродяги, и все, кто между ними. Кто не поет вслух, тот насвистывает, подвывает или гнусит себе под нос. Больно привязчивая оказалась мелодия, как осенняя оса над сладкоежкой. Даже захочешь отогнать — не получится. Идешь и мурлычешь, идешь и мурлычешь. Впрочем, это сейчас на руку. Ничем не отличаешься от всех прочих поздних прохожих на Тряпичной. Отличается тот длинный сутулый тип в коричневом камзоле, больше напоминающем куртку, что идет впереди — и не напевает, а насвистывает, потому что вздумай он запеть, акцент его сразу выдаст и улица насторожится, начнет ежиться, выворачиваться из-под ног. Впрочем, у песенки и у самой есть акцент. Только он не в словах. Потому что смешные или ругательные въедливые штучки три-на-два, да чтобы от куплета к куплету ритм прыгал как будто ему колокольчик к хвосту прицепили, сочиняют только на островах, не перенимает материк манеру. Хотя петь — поет. А уж тут даже мелодию свистеть — удовольствие, потому что любая уличная собака поймет, о чем. И уж что в этой жизни не грех — так это посмеяться немного над врагом веры… и, прямо скажем, рода человеческого. Тра-та-та-тара-ратта-та-та-та-та… «Всех врагов привожу на аркане я, все премудрости знаю заранее, отчего же, Господь, ты не смог эту плоть одарить подобающим званием?»
Кому враг веры — а кому борец с ересью, кому враг рода человеческого, а кому и наследник престола, господин коннетабль. Впрочем, отчего бы и не поехидничать слегка над победоносным нашим? Тем более, что эти куплеты за авторством секретаря альбийского посольства удались особо, хотя и предыдущие, и те, что до них, и те, что весной пели тоже были хороши. Господин альбийский посол с первого своего месяца в Орлеане изощрялся в остроумии. Чем-то ему коннетабль не глянулся — верно, тем, что их в прошлом году из Нормандии вышиб как пробку из бутыли, они и «чпок» сказать не успели. А может, и еще чем. Вот и пишет. И, конечно, прямо ни-ни… положение не позволяет, а вот сделать так, чтобы глухой и слепой догадался, что сочинял островитянин — это за милую душу. Та-ра-ра-ра-ра-рам-пам-ти-дамм. А Господь отвечает с небес: «Ты немыслимых хочешь чудес, эти дети печали и меня не признали, даже после того как воскрес!» А что такого, спрашивается? Уважительные совершенно куплеты. Вот и Господь с пониманием отнесся. Но кто ж поющим мешает помнить, что еще в этом ритме понаписано было… особенно, разными наемниками, людьми грубыми и охочими до женского пола. Невысокий горожанин останавливается в проулке — явно с теми целями, за осуществление которых городская стража… да ничего она не сделает, что они, не люди, что ли? Пива, что ли, не пьют? Пьют… Вот если угостить их не на что, тогда обидеться могут. Франконца успокоило бы журчание сзади — если бы он беспокоился. Это хороший способ — думать, что попало, делать, что захочется, идти, как удобно. Если знаешь город наизусть, не головой, а телом, если можешь удержать добычу в уголке глаза… гуляй, мурлыкай, думай о женщине за окном, о новой песенке — и станешь почти невидим. Ну а что господин коннетабль спит и видит себя на престоле — это вообще ни для кого не секрет. Для человека королевской тайной службы, идущего следом за франконцем по опасному, низкорослому, кривому и щербатому кварталу Орлеана — тем более. Спит и видит, и при первой возможности на этом престоле окажется, а пока жалуется Господу на несправедливость. Так все и обстоит. А стычек в городе — как всегда после новой песенки, будет много больше обычного. Кто захочет усмотреть оскорбление королю или коннетаблю, тот усмотрит. Кто просто захочет подраться, тот тоже усмотрит. Да и кто не усмотрит — втянут и не заметишь, как. Направление, выбранное франконским свистуном, с каждым поворотом кажется все более подозрительным. Он петляет, кружит, прислушивается к шагам за спиной,
делает остановки — и это понятно, не случайно ведь, не спьяну сюда забрел, а за каким-то нехорошим интересом. И ведет его этот интерес — кругами, зигзагами, петлями, узлами — к перекошенному дому в глубине соседнего квартала. Дому, вокруг которого уже вторую неделю творятся странности. О позавчерашней — и последней — визитера не осведомили. Или наоборот, бедняга хочет посмотреть на обломки, авось, удастся разобраться, что там раньше целого лежало. Но тогда странно, что он ждал до сумерек. Люди прево тоже не прочь докопаться, что там к чему — они такого давненько не видывали, чтобы в городе среди ночи непонятно кто непонятно с кем резался до смерти, а те трупы,
что на месте остались, еще поуродовали, чтобы опознать было тяжелее… ну хорошо еще одежда есть, не так богаты в Орлеане лихие ребята, чтобы каждый день платье менять. Что убийцы убитых не раздели почти — это тоже важно. Наверное, думали, местная шушера позаботится, а она не успела, шуму уж больно много вышло и городская стража набежала. Эти и сами кого хошь… но трем разным патрулям меж собой договориться трудно. Сперва альбиец, потом армориканцы — этим-то что могло понадобиться, вряд ли Ее Величество имеет отношение к ночной резне, — а теперь вот франконская морда крадется себе драным котом в потемках, и насвистывает, чтобы с котом-ворюгой не перепутали и башмаком не швырнули. Стоит, смотрит на дом. Смотреть, в общем, не на что. Сверху хибара, снизу неплохой, хотя и сырой, наверное, глухой подвал. Тут все дома таковы. Выше земли — развалюха, ниже земли — река в гости просится. Пустой. И тот дом, где скупщик краденого жил, теперь тоже пуст — городская стража арестовала, потом господин д'Анже к себе забрал. Все трижды перерыли, бочку эту треклятую на доски разобрали — гнилье и гнилье. Следы? Не смешите, не ко времени — на мостовой, пусть и заросшей грязью, да после дождя, да после того, как здесь стража туда-сюда побегала, да все любопытные соседи? Тут теперь только своих придонных людей за жабры брать, за самое красненькое, и спрашивать, что там у вас стряслось? Но сначала — франконец, который головой поводит, то к одному плечу, то к другому, кивает сам себе, плечами пожимает и все насвистывает. Словно бы видит ночью больше, чем все остальные. Голову поднял — на крышу посмотрел, потом голову опустил, ногой кривое крыльцо без средней ступеньки попинал. Свистеть перестал, наклонился, сунул руку между досками, пошарил. Разогнулся — что-то в кулаке. Не крупнее монеты. Ну вот… человек, слившийся со стеной, не вздыхает, потому что слышно же. Вот вам и гордыня. Зудел тут сам себе, что ничего не найти, а тем временем трудолюбие и дотошность вознаграждены были. И доволен же гость незваный, по спине видно. Вот еще шаг сделал, за крыльцо заглянул, шуршит там чем-то… и вот те на, даже свистеть перестал.
Это хорошо. Пусть ищет. Пусть находит. Все, что он найдет — я возьму себе. А франконцам тут, в мутной истории, все равно делать нечего. Не место им в наших темных делах. Значит, осталось только дождаться, пока ретивый чужак все обшарит.
Был бы я не один, взял бы его. А так… ну, может, повезет. Но вряд ли. Вот стражникам хлопот… решат, наверное, что место заколдованное. А может, и впрямь такое.
Йоханнес Токлер считал себя удачливым человеком. Удачливым во всем. Другие здесь, во дворе покосившегося дома с дырявой крышей, ничего не нашли бы. Ни серебряной пуговицы от доброго, явно дворянского платья — герб не разобрать в потемках, но потом рассмотрит, ни лоскута от женской юбки. Верхней. Длинного такого лоскута с каймой понизу, от подола до колена. Это примета еще получше. У здешних нечестивых девок редко есть второе платье или хоть ткань в цвет на заплату. Пуговица. Лоскут. Подвязка с латунной пряжкой — тоже пригодится. Все отправляется в кошель на поясе. Все потом в дело пойдет. Вот кровь разлитая — сладкий запах, черное пятно на темной земле — не пригодится. Если бы надо было убийцу уличить — сгодилась бы и кровь. Но Йоханнеса Токлера послали за другим. За находками, которые позволят отыскать побывавших в этом доме накануне ночью. Потому что у хозяев, теперь большей частью мертвых, было то, что очень нужно королю Флориану и его подданным. Время. Милость Божья у них уже есть, Господь всегда на стороне правого дела, а вот время нужно — Божьи мельницы мелют медленно, а дьявол не знает отдыха. Но люди не дьявол, они оставляют следы. На земле, в грязи… гордые в грязь не смотрят, а вот это еще кусочек от того же самого платья, грязный кусок грязного платья, еще и втоптали его между камнями, а цепляться тут нечему и не за что… а среди трупов женского — нет… значит во всей этой каше была девица, здешняя, да плохо одетая, да важная — потому что не убили, а с собой увели. Из обрывков слухов, обмолвок, догадок, выдумок господин Токлер сложил мозаику, кривую и неполную, но вышло у него, что если добыть тот документ — свиток пергамента или письмо на бумаге, — то исход войны на южной границе Франконии может оказаться иным. Все можно будет переиграть. Тогда, думает Йоханнес, и его не забудут. Он сможет даже войти в совет общины, жениться только, теперь-то отец Бинхен уже… Мечтательный Йоханнес Токлер успел еще увидеть черный на черном, загораживающий звезды силуэт, ощутить досаду на себя — задумался, перестал беречься, — а потом сущий мир свернулся в узкую раскаленную добела воронку и воткнулся в спину сзади. Так больно было, что — ни вскрикнуть, ни выдохнуть. Тело двигалось само, левая рука дернулась назад и вверх, не пустой… но слишком медленно, слишком слабо, ее сбили куда-то в воздух, и туда же вслед за ней, полетел он сам, повторяя единственную правильную молитву «Отче наш, иже еси на небеси…»
