Конечно, удовлетворить вкусы почти пяти сотен людей с разных концов страны — дело не простое. И все же оргкомитет — двадцать пять человек — мог бы справиться без него. Не справился. Почему? Не смогли? Не хватило инициативы?
Вот они сидят полукругом на стульях, на диване, в креслах, встают, лихорадочно листают бумажки, краснеют, путаются… и ни один вопрос не решен окончательно. Размещение гостей, их питание, компоновка стендов, показ кинофильмов… Даже покупка магнитофонов выглядит неразрешимой проблемой. А ведь здесь не мальчики, не дураки — руководители отделов, кандидаты и доктора наук. В чем дело?
Впрочем, он прекрасно знал ответ. Кипятись, не кипятись, ругай их, распушив бороду, а виноват сам. Вот результат политики ломовой лошади, которая пытается одна тянуть воз… Очень легко приучить людей к безответственности, к пассивной созерцательности, гораздо сложнее заставить их решать задачи самостоятельно. А он, выходит, все время действовал как младший лейтенант, взводный, который выскакивает на бруствер и с криком: «За мной! В атаку!» — бросается в гущу боя. Ах, как радует и опьяняет победа, добытая своими руками! Увы, для него это время прошло. Он как полководец должен находиться вдалеке от гула разрывов, лишь передвижением флажков на карте верша свою стратегию. А командиры-то, выходит, не приучены действовать без приказа…
Дагиров отхлебнул боржоми, поднялся.
— Вот что, товарищи, эпоха детского сада кончилась, попрошу больше по всяким мелочам, вроде распределения номеров в гостинице или графика подачи автобусов, ко мне не обращаться. Решайте сами, объективные причины и трудности во внимание приниматься не будут. Времени осталось мало, а сделано еще меньше. Стыдно! Так вот, чтобы не расхолаживаться и не терять трудовой ритм, субботы и воскресенья вплоть до конференции будем считать рабочими днями. Потом отгуляете. Заседания оргкомитета каждую субботу у меня ровно в двенадцать. Кстати, должен напомнить чересчур ретивым организаторам: конференция конференцией, а выполнение плана НИР не отменяется.
В фойе театра было тихо и пусто. Солнечные лучи никли, не в силах пробить тяжелые плотные шторы. Буфетчица за стойкой, озабоченно хмурясь, двигала костяшки счетов и время от времени звучно зевала.
Коньков прикрыл за собой массивную дверь, ведущую в зал, и остановился в раздумье: возвращаться или не возвращаться? Ему было скучно. Конференция катилась по накатанным рельсам, как транссибирский экспресс. Докладчик сменял докладчика. Все было хорошо, просто великолепно. Те, кто, десять лет назад дружно кричали «против», теперь так же дружно кричат «за». Неважно, что не присутствовали Шевчук или Лиепиньш. Это тоже было своего рода отступлением. Их сотрудники, ученики не могли теперь нахвалиться аппаратами.
А Коньков вдруг потерял интерес — все, о чем восторженно говорили с трибуны, в институте давно стало повседневностью.
Была бы критика, анализ ошибок — стоило бы послушать. Но кто осмелится выставить свои неудачи на всенародное рассмотрение? Даже Дагирова на это не хватило.
После душного зала фойе обволакивало прохладой. На буфетной стойке заманчиво зеленели пивные бутылки.
Коньков взял одну, положил на тарелку пару бутербродов с семгой и, предвкушая удовольствие, направился к столику.
Пиво было свежим и слегка горчило, и было удивительно приятно, прикрыв глаза, сидеть в голубоватой полутьме и потягивать свежее пиво, посасывая ломтик соленой, пахнущей сыростью рыбы. Приканчивая в одиночестве вторую бутылку, Коньков услышал, как за его спиной решительно простучали женские каблучки. Походка была удивительно знакомой, но оборачиваться не хотелось, он сам с собой затеял игру, пытаясь угадать: кто же это? Нет, не угадывалось.
Коньков повернул голову и увидел… Леночку Смирнову. То есть, конечно, уже не Леночку, а Елену и, наверное, не Смирнову, но это была она. «Ах, рыцарь, то была Наина!» Коньков поперхнулся от неожиданности и закашлялся.
— Лена! — крикнул он и кинулся навстречу. — Леночка! — остановился. — М-м-м… Елена Сергеевна!
Она вскинула гладко зачесанную голову, и ему навстречу вспыхнула памятная лукавая улыбка — в тех же милых до невозможности ямочках на щеках.
— Саня! Коньков! Ну здравствуй, Санечка!
— Ух ты какая! — промолвил Коньков, медленно обойдя вокруг нее.
— Какая? — кокетливо скосила глаза Елена Сергеевна. — Совсем старая?
Он бурно запротестовал:
— Что ты! Что ты! Наоборот, прямо королева, по-хо-ро-шела… Вот уж кого не ожидал увидеть. Как же ты, матушка, уехала — и ни слова, ни звука. Вроде мы тебе совсем чужие. А уж я, честно говоря, был совсем ошарашен. И теперь вот… Могли ведь и не встретиться, не понимаю…
— Где уж тебе понять, Санечка, — сказала она со скорбным смешком, и гладкий лоб прорезали вертикальные морщины. — Где уж тебе понять, милый. Тебе в особенности. Помнишь новогоднюю ночь в заброшенной даче и треск поленьев в печи, первозданный пушистый снег на поле и вечную тишину — такую, что, казалось, слышно было, как шуршат звезды…
Коньков был далек от романтики. Его жизнь определялась реальностью, трезвой, как автомобильный мотор. Но этот вечер он помнил, он хранил его в своей памяти как некую ценность, непонятно почему вызывающую ощущение радости. И сейчас он, не скрывая смущения, глянул на Елену Сергеевну.
— Конечно, помню.
— И помнишь, что ты мне тогда сказал?
Он замялся на мгновение, но пересилил себя.
— Да.
— Что же потом ты не повторил этих слов? Не хватило храбрости? Или соврал тогда, поддавшись минуте?
Коньков молчал, покусывая от неловкости нижнюю губу.
— Ну, успокойся, Санечка, успокойся, — продолжала Елена Сергеевна, привычным движением прикуривая сигарету. — Не из-за тебя я уехала. То была лишь капля и далеко не последняя. Трудно мне было, одиноко… Так сказать, переходный возраст от беспечной юности к горькой зрелости.
Она неожиданно взяла его за голову обеими руками и приблизила к своему лицу, пахнущему кремом и дорогими духами. Совсем близко видел он тонкие морщинки у глаз, ставших глубокими и темными, нервный вырез ноздрей, жирный слой помады на верхней губе.
— А ведь вы меня предали, Санечка. Позволили уехать, исчезнуть, кануть в небытие. Как же так, а? В друзьях ведь ходили, Санечка. А кое-кто даже и побольше… «Не писала, не звонила, приехала — не прибежала». Может, подарочки надо было привезти? Сувенирчики? Борису Васильевичу ручку пожать? Слезу пустить от растроганности? Ах, Саня, Саня… — Она оттолкнула его и села на хрупкий стульчик. — Ненавижу его, всех вас и тебя тоже. Фанаты чертовы. Отравили мне жизнь, словно яд впрыснули в кровь. Есть муж, ребенок, но для современной женщины семья — дело второстепенное. От ежедневной варки, стирки, уборки в пору повеситься. Что касается меня, лучше я буду вкалывать на две ставки, чем мыть вечно грязную посуду или обсуждать с соседкой достоинства пирогов с капустой. Так что единственное удовлетворение приносит работа. Вы, мужики, это прекрасно знаете. И вы с Дагировым меня этой радости лишили. Да, да. Когда привыкнешь мыслить по-дагировски, с постоянной прикидкой: «Так сделать. Или эдак? А как будет лучше для больного?», когда умеешь работать аппаратом и знаешь, чего им можно достичь, а об этом аппарате никто понятия не имеет, трудно работать по стандарту. Каждый день одни и те же каноны гипсовых повязок, одни и те же лекарства… Конечно, недовольство собой — двигатель прогресса, но для прогресса тоже нужны условия. Одного недовольства мало. — Она прищелкнула пальцами. — Мне трудно объяснить… но Дагиров же знал, что заронил в мою душу сомнение в незыблемости истин. Оно, вероятно, необходимо в вашей научной работе, но рядовому врачу сомневаться ни к чему, пожалуй, даже опасно. А чтобы замужняя женщина, работающая на полторы ставки, без матери или свекрови в доме, могла еще победоносно заниматься наукой — извините, не верю! Вот и получилась из меня белая ворона. Заведующий отделением косится — все она суется с этим аппаратом Дагирова. Дома я тоже не сахар… Вот так и живем, Санечка… так и живем. А вы ждете писем и поздравлений…
— Да-а, — сказал Коньков. — Здорово ты излагаешь. Просто великолепно. — Он взял с тарелки и поставил перед ней чистый стакан. — Пива хочешь? Свежее.
Белым кивером вздулась пена в стакане, но стоило подуть, и появился темный мысок жидкости. Пиво было в меру прохладное, нёбо приятно пощипывали пузырьки газа.
— Не сильно горчит? — деловито осведомился Коньков, разливая третью бутылку.
— Нет, в самый раз. Что и говорить, крутоярское пиво всегда славилось.
— То-то же. Пойду возьму еще.
Он поднялся, сделал шаг и вдруг обернулся, озорно блеснув глазами.
— Слушай, Лен, плюнь на свою мерихлюндию и возвращайся к нам.
Ее лицо прояснилось, широко распахнулись глаза.
