Шевчук с наслаждением поглядывал на него из-под лохматых бровей. Всегда приятно наблюдать, как твой ближний корчится в муках уязвленного самолюбия.
В этот момент мимо них в операционный блок с видом занятого человека, совершенно не интересующегося чужим разговором, прошел Паша. Был он весь погружен в историю болезни, которую листал на ходу. И все же краем уха, а может, даже спиной Воронцов услышал шепот лучшего подсказчика курса: «Зайди в шушукалку».
Семен Семенович ничего не заметил и ничего не расслышал, но почувствовал, понял: Воронцов вырывается из его сетей. Психологический прессинг, кажется, сорвался.
— Ну так как, — спросил Шевчук, — звонить Бек-Назарову?
Отказ подразумевался, как в анекдоте, когда неожиданно пришедшего гостя спрашивают: «Вы не хотите чаю?»
Но Воронцов не смог отказать себе в удовольствии.
— Обязательно, Семен Семенович. Обязательно.
Больницу, в которой базировалась клиника Шевчука, построили бог знает когда. Еще до царя Гороха. С тех пор ее многократно перестраивали, перекраивали, добавили два этажа, и в результате появилось такое количество галерок, переходов, узких лесенок и закоулков непонятного назначения, что самый осторожный черт мог сломать не одну ногу. Так возникла в дебрях операционного блока и вытянутая узкая комнатушка с окном под самым потолком, в которой помещалась лишь кушетка и пара стульев. Обычно в ней собирались дежурные операционные сестры и санитарки, складывали салфетки, «крутили» марлевые шарики — готовили материал на следующий день. А поскольку это занятие требовало минимума умственной энергии, она находила выход в детальном обсуждении всех больничных новостей. Лишь пройдя обработку в этом чистилище, сведения о чьей-то внезапной любви или таком же внезапном охлаждении получали реальную окраску. Ну, а если какой-нибудь сестричке нужно было поплакаться на плече всеобщей мамы — старшей операционной сестры Марии Акимовны, лучшего места найти было невозможно. Вот и прозвали эту комнату «шушукалкой».
Паша сидел на кушетке, выпятив острые, как у Дон-Кихота, колени, и листал старый «Огонек».
— Привет! — сказал он Воронцову и подвинулся. — Садись, заблудшая овца… То есть, скорее, баран. Маленький такой, вкусненький баранчик. В самый раз на шашлык. Ох, и люблю ж я свежее мясо а ля натурель! Ежедневно и в большом количестве. Такая у меня аристократическая привычка.
— Ох, Паша, Паша, — улыбнулся Воронцов и, хлопнув приятеля по плечу, сел рядом. — Не дают тебе покоя лавры институтской самодеятельности.
Пашины глаза почему-то погрустнели.
— Жизнь и так штука невеселая, и, если изъять из обращения чувство юмора и все воспринимать всерьез, так ведь взвоешь, запросишься на необитаемый остров. И вообще, не кажется ли тебе, мой друг, что под многозначительно нахмуренными бровями не кроется ничего, кроме убожества ума?
— Ну, это ты загнул!
— Может быть. Тоже признак творческой натуры. Что поделаешь, дед был циркач, мать — инженю, отец — герой-любовник. Стукаются во мне ихние гены друг об дружку, баламутят кровь. Но, как говорил кто-то из великих, хороший врач должен быть немного артистом. Или кем-то в этом роде. Тогда больные верят ему безоговорочно. — Он взвинчивался все больше и больше. — Я хороший врач, Андрей?
Воронцов удивился надрыву в его голосе.
— Ты очень хороший врач, Паша.
— А человек?
Андрей Николаевич, успокаивая, обнял приятеля за плечи.
— И человек ты просто чудесный, Паша.
— Ах, если бы так. Боюсь, что, не подумав, подложил я свинью. — Он снял белую шапочку и взлохматил слежавшиеся черные волосы, круглое простецкое лицо покраснело, как от натуги. — Понимаешь, Андрей, именно по отношению к тебе получилось… Конечно, я не предполагал, не думал, ну да что теперь оправдываться… Нет, так не смогу…
Он сорвался с кушетки и выбежал в соседнюю комнату. Оттуда донесся его голос:
— Марья Акимовна! Марья Акимовна!
Вместе с Пашей вошла Мария Акимовна — белоснежная, накрахмаленная до невозможности. Всплеснула руками.
— Боже мой, Андрюшенька! Посвежел-то как, поправился, солидный стал. Скоро, наверное, доктором будешь, да, Андрюшенька? Был бы жив профессор Красовский, как бы он порадовался!
Паша умоляюще глянул на нее, тронул за плечо.
— Марья Акимовна!..
— Ах, да! — засуетилась она. — Что ж это я? Сейчас, сейчас.
Появился спирт, два кусочка хлеба с ломтиками колбасы — вероятно, завтрак Марии Акимовны.
Придерживая дверь, чтобы никто не засек столь вопиющее нарушение порядка, она с умилением смотрела, как пьют «ее мальчики».
Мальчики пили неплохо. Опрокинув одним глотком по полстакана, задержали дыхание, запили несколькими глотками воды, принялись не спеша жевать хлеб.
Жизнь стала прекрасной, мир окрасился в розовый цвет.
— Так вот, Андрей, слушай, — произнес Паша жизнерадостно, забыв о недавней позе кающегося грешника. — Со мной приключилось нечто невероятное. Потрясающее и необыкновенное!
— Ну-ну, — скептически заметил Воронцов, на которого спирт действовал медленнее. — Посмотрим.
— Для начала прошу обратить внимание на мою внешность, Видишь загар? — он распахнул халат и показал грудь цвета старой бронзы. — То-то же. Представь себе, я только вчера прибыл из рая, сегодня первый день возвращения к священным обязанностям. А до этого был отдых на уровне миллионеров. Не какой-нибудь пансионат или санаторий, массовое обслуживание, серийное питание. Не-ет. Персональный коттедж у самого синего моря, удовлетворение любых прихотей желудка, включая марочные вина и фрукты, катер на крыльях, ночные прогулки по морю, ловля форели в горных ручьях… И даже волоокие девушки в черных кружевных накидках. Больше, несмотря на хорошо развитое воображение, я ничего не смог придумать. И эта райская жизнь длилась не двадцать четыре считанных дня, как у вас, жалких отпускников, а больше года! Но, должен признаться, и устал же я. Видать, тоже надо иметь привычку. Последний месяц по ночам ворочаюсь и представляю, как сидел бы сейчас на дежурстве, пил чай с сестрами, как «скорая» сигналит — больного привезли. Хорошо!.. Не смейся. Перуанский индеец, когда возвращается к себе в горы, распродав на базаре овощи и кукурузу, кладет в мешок несколько тяжелых камней, чтобы не потерять форму.
— Ближе к делу, — с недоверием сказал Воронцов. — С чего это тебе так повезло? Заболел, что ли? Так на больного ты не похож.
— Какое у вас примитивное воображение, — с высокомерием вскинул голову Паша. — А еще кандидат наук! Итак, продолжим сказки Шахразады. Чуть более года назад вызывает меня наш дорогой шеф и с видом благодетеля спрашивает, не хочу ли я сделать ему одолжение. Я, разумеется, хочу и даже очень (попробовал бы я не хотеть!). Тогда он, как добрый дядюшка, сообщает, что есть у него друг и в то же время подопечный диссертант, некий Бек-Назаров, который ужасно обременен руководящими обязанностями, но, несмотря на это, бескорыстно предан науке. Ему надо помочь, разумеется, в чисто практическом плане. Я дрожу от готовности и интересуюсь, чем же я, скромный труженик скальпеля, могу быть полезен такому высокочтимому человеку. Оказывается, задание вполне по моим слабым силам: я должен по разработанной Бек-Назаровым методике прооперировать энное количество больных, а полученные результаты он обработает сам. Правда, выясняется, что живет он значительно южнее, на благодатном морском побережье, а поэтому я должен оформить отпуск за свой счет, а там, на месте, мне гарантируются две ставки.
Ах, милый мой! Что такое две врачебные ставки? Пыль! Дуновение ветра в ночи! Ты бы посмотрел, как живут люди! Говорят: как у Христа за пазухой. За пазухой тесно и жарко, а у них простор, комфорт и отдохновение души! Но не в этом суть. Честно говоря, были у меня мыслишки, что предстоит этакая халтура, сомнительное предприятие, и по этому поводу на сердце скребли рыжие кошки. Представь себе, ничего подобного. Меня встретил культурнейший, милейший человек — впрочем, ты его видел. Блестящий врач, отлично знает языки. Как говорит моя мама, «из порядочной интеллигентной семьи», но… пал жертвой своих способностей. Не мозг, а компьютер. Где, кто, как, через кого — все у него завязано и отлично вертится. В три минуты может разрешить самую запутанную деловую комбинацию. Но годы идут, и он ощутил пыль между пальцами, захотелось чего-то солидного, вечного, а силы не те, да и, кроме того, времени нет — он, как Прометей, прикован невидимыми цепями к многочисленным идущим через него делам. И в то же время хочется. Очень хочется! Познакомился с методом Дагирова, стал ярым его сторонником, то ли сам создал, то ли раздобыл чей-то аппарат — этого я тогда не понял, наладил выпуск. Для реализации потребовались руки, и он раздобыл их в моем лице. Он командовал, я оперировал, он выполнил свои обязательства, я — свои. Разошлись довольные друг другом. И результаты получились очень и очень симпатичные. Но… аппарат-то, как сегодня выяснилось, ваш, синьор. И вот извечный вопрос: кому принадлежит честь открытия Америки — Колумбу или Магеллану?
