В кабинете Хохрякова редка тишина. Матросы то и дело уходили куда-то по его слову, возвращались вновь, приводили арестованных, уводили их. Хохряков вел допросы.
На этот раз он был один. На столе большой грудой высилось золото, драгоценные камни, а сам Павел, положив рядом голову, дремал.
Малышев спросил:
— Ты здоров, Паша?
Тот сразу, будто не спал, взглянул на друга воспаленными глазами, сказал, продолжая какие-то свои мысли:
— Теперь уже ясно, что против нас собирают восстание… Я приказал усилить охрану дома. Давай-ка, друг Иван, попьем чайку…
Хохряков потянулся с хрустом, не вставая с места, только слегка повернувшись, достал с окна завернутый в бумагу ломоть черного хлеба, разделил на две части, налил в алюминиевые кружки кипяток, стоящий сбоку от него, на тумбочке.
— Попьем чайку. Хлебец пососем, — сказал Иван Михайлович. Они взглянули друг на друга и рассмеялись.
— Да, забыл! — спохватился Хохряков. — Мне надо допросить еще одного негодяя! — Он быстро подошел к двери и крикнул: — Приведи ко мне этого… анархиста в рогоже.
Они хлебали кипяток, обжигали губы и действительно сосали хлеб.
Хохряков рассказывал:
— На Коковинском пустыре[8] вчера захватили несколько бандитов с награбленным.
— Матросам своим веришь?
— Как тебе. Народ хороший.
— Говорили мне, что избивают они невинных! — заметил Иван Михайлович, пытливо глядя на друга.
— Да это не матросы. Налетчики на крестьянские обозы на базаре нападают. Вот один и попался мужикам. Они ему и вкатили. Тот видит, что забьют до смерти, начал орать: «Матросики, спасите!» Ну, а мои орлики немножко пообождали… «Пусть, говорят, его еще поучат. Нам бить начальство запрещает»… Ну, крестьяне его и поучили. А матросы — нет…
Вновь друзья встретились взглядами и рассмеялись. Павел сказал:
— Не жалеть их надо, а уничтожать. Мы вчера по гостиницам прошли. На меня в каждом номере царские офицеры наганы наставляли. По имени-отчеству называли: знают, сволочи. В глаза посмотришь — враг.
— А куда ты их?
— В подвал. Там уже побывали спекулянты, валютчики, заговорщики, анархисты. Сколько всякой нечисти!
В кабинет ввели арестованного. Длинные волосы, лицо обросло рыжей щетиной, загнутый вниз нос делал его зловещим. На плечи была накинута рогожа. Анархист исподлобья бросил взгляд на сидящих за столом людей, опустил глаза.
Что-то снова привлекло его внимание. Он вскинул рыжие ресницы, уставился на груду золота на столе, шагнул ближе. Матросы, стоявшие у входа, весело перемигнулись.
— Награбленное делите? — ядовито спросил арестованный.
Что-то знакомое Малышеву было в его облике. И голос, высокий, срывающийся, когда-то знал Иван. Да ведь это…
— Юрий Чекин? Пермяк?
Он вздрогнул, вперился взглядом в Ивана.
Тот спросил с вызовом:
— Не узнаешь?
— Иван, — Юрий скривил губы, — ты что же… в верхи подался?
— А ты… до анархистов скатился… Давно в банде?
— Анархисты — не банда, а партия.
— Да, да, слышали: «Анархия — мать порядка!»
— А ваша партия? Царя свергли…
— Царя свергли. А ты что, часто к нему в гости хаживал? — озадачил его Иван вопросом.
— Ваша партия… — опять накинулся Юрий.
— Не трогай нашу партию! Наша партия прошла сквозь ложь и сквозь предательства неуязвимой! А ты… Быстро же ты потерял цель и надежду… С тоски, наверное, в чучело обрядился.
— Чем занимался? — начал допрос Хохряков.
— Жил зятем богатого тестя, — издевался анархист.
Малышев подумал: «К несчастью, не все подлецы трусливы», — поднялся и направился к выходу.
— А насчет «награбленного», Юрий Чекин, пермский анархист, так это все пойдет на строительство нового небывалого государства! — бросил он рвущимся от гордости и негодования голосом и повернулся к анархисту спиной.
Но анархист, наверное, не слышал. Его взгляд снова был обращен к золоту.
XXV
В хоромы миллионера Харитонова[9] ворвались молодые голоса. В город начали съезжаться делегаты первого съезда Союза молодежи.
Около кинотеатра «Художественный»[10] группу делегатов окружили реалисты из организации «Колокольчики», совали деньги, упрашивали голосовать на съезде за список контрреволюционных союзов.
Молодежь расправлялась с ними просто: кулаками.
Во дворце — песни, веселый шум. Делегаты проникли и в сад. В саду — беседки, павильоны, скульптуры, на прудке — островки.
В залах лепные потолки, дорогая живопись то и дело вызывали восхищенные возгласы.
Говорят, здесь происходили неслыханные кутежи, сюда привозили выкраденных на рудниках девушек; здесь масса всяких тайников, раскольничьих молелен.
Клавдия Завьялова и Елена Вайнер с тревогой следили за каждым делегатом: это именно они подняли молодежь, учили ее по кружкам, и для них это собрание — проверка сил.
Римма Юровская, дочь подпольщика-большевика, черноглазая, стройная, сидела рядом с подругой Марусей Жеребцовой, нежной и застенчивой. Костя Наумов чем-то смешил их.
Абрам Мовшензон осевшим от волнения голосом открыл заседание.
Начался первый съезд Союза молодежи Урала.
Приветственные телеграммы встречали стоя, громко аплодируя. Римма Юровская звонко читала письмо от большевиков Лысьвы.
«В лице съезда мы приветствуем социалистическое юношество Урала, новую, поднимающуюся силу, которая будет надежным и крепким союзником в борьбе за III революционный Интернационал и за социалистический строй».
Малышев с любопытством оглядывал оживленные лица.
«Подняли силушку! Молодец к молодцу!.. Да это же надежный и крепкий наш помощник!»
Обсуждалась резолюция по текущему моменту. Теперь почти ничего не приходилось подсказывать: ребята сами все понимали и решали. «И когда успели»! — удивлялся про себя Иван, забывая, как он и его товарищи бегали по молодежным кружкам, учили, подсказывали.
Пробрался к трибуне Алистратов, делегат из Мотовилихи, белобрысый, курносый. Парень волновался, вначале косноязычил.
Успокоившись, заговорил четко, возвышая голос. Но что такое он несет?
— Мы, делегаты Мотовилихи, голосовать за эту резолюцию не будем! Нас на это не уполномачивали!
Быстро шел он по проходу обратно, к своему месту. Зал гневно гудел.
Малышев, вначале оглушенный, думал: «Вот тебе и надежный, и крепкий помощник! Ах ты, революционная Мотовилиха! Повыдергали царские тюрьмы лучших твоих сынов, отстала ты, матушка!»
К трибуне подвигался новый оратор — Свинкин из Златоуста. Широкое лицо. Тяжелая спина. Он шел развязно, загребая руками воздух. Он повторил слова Алистратова, но ему не дали договорить.
— Довольно! Хватит! — крикнула с места Светлана Смолина.
Иван подумал с гордостью: «Вот мы какие!»
— Подожди, Света, дай ему до берега доплыть!
— Ему не доплыть! — негодовала та. — Петляет! Да где у него партийная совесть?
— А он беспартийный!
Как показательны эти два оратора! И в Мотовилихе, и в Златоусте рабочее движение последние годы замерло. Нельзя людей оставлять без руководства.
Чернобровый, черноглазый паренек, красный от негодования, выскочил вперед. Миша Луконин, делегат от Верх-Исетского.
— Мне тоже не давали наказа, как я должен думать, за что голосовать! — для храбрости он размахивал руками. — Но я буду голосовать за то, что мне дало возможность свободно прийти на съезд и свободно высказаться. Я душой рабочего чувствую, что за эту резолюцию голосовать надо!
Аплодировали неистово.
Многие соскочили с мест, тянули к Луконину руки, когда тот проходил к своему месту.
Савва Белых, делегат от злоказовского пивоваренного завода, светловолосый красавец, живой, смешливый, страстно продолжил его мысль:
— Наш путь указан партией большевиков и Октябрьской революцией. Другого мы никогда искать не будем!
Иван Михайлович ласково думал: «Здорово. Надо этих ребят использовать для агитационной работы среди населения».
Вот они ведут разговор о новом законодательстве, экономическом положении подростков. Правильный разговор.
Малышев повеселел: «Не дадут ребята глумиться над своей правдой!» — Он радовался и тому, что съезд этот объединит молодежные организации, утвердит программу и устав. Этот союз будет называться ССРМ — то есть Социалистический Союз рабочей молодежи.
В зал вбежал Хохряков, потрясая пистолетом:
— Анархисты грозили забросать вас гранатами!
Делегаты съезда повскакали с мест:
— Записывайте нас в рабочие дружины!
— Меня запишите!
— Нас! Мы им покажем!
В городе неспокойно. На заводах поддерживали порядок члены дружины из Союза молодежи.
