Она охрененно узкая и горячая. Хочется сразу взять бешеный ритм, но держусь. Слишком быстро, и слишком просто. Я хочу растянуть удовольствие по максимуму. Хочу слышать ее всхлипы, стоны, и бессвязное повторение моего имени. Двигаюсь размерено, глубоко. Наполняя ее, растягивая под себя. Кайфую до красных чертей перед глазами.
Глава 11
Демид
Мне нравится с ней обедать, потому что каждый раз простой прием пищи превращается в приключение. То она хлебнет из чаши для мытья рук, то выковырнет устрицу так, что та улетит к ней же в декольте, то замучает официанта вопросом «а что это тут такое зелененькое».
Манер, конечно, не хватает. И это мягко сказано. Зато она компенсирует это своей энергией и эмоциями. Просто сбивает наповал. Чего только стоил тот момент, когда ей принесли десерт — воздушные шапки сливок, поверх крошек шоколадного бисквита и клубники. Она так закатывала глаза и облизывала губы, что мне пришлось заказывать себе кофе, а потом еще один, потому что не мог встать — член снизу в стол упирался.
У меня постоянно встает на ее эмоции. То она кипит, то уныло шмыгает носом, потому что «птичку жалко», то смеется настолько заливисто, что невозможно не улыбнуться в ответ. Но чаще: доводит меня до белого каления. Когда хочется послать к черту свои собственные манеры и воспитание, перегнуть ее через колено и хорошенько приложить ладонью по голой заднице. Чтобы жгло, и пятерня отпечаталась на белой коже. А потом зацеловать…
Это так свежо, в новинку, поэтому смакую каждый момент. У меня вообще такое ощущение, что кто-то крутит волшебную ручку, добавляя красок этому суровому миру, когда Вознесенская оказывается поблизости. Я чувствую себя более живым. И это замечают все вокруг. Даже Артур постоянно докапывается, как у меня дела. Ответ неизменно один. Прекрасно. Мои дела прекрасно. Вот уже две недели полнейшей эйфории и форменного помешательства. И все из-за рыжей.
Даже на работе я то и дело отвлекаюсь на мысли о ней. Ее бессмысленные сообщения, дурацкие прикольные картинки из разряда шутки за триста. Я тону в этой полноводной реке, но не делаю попыток выплыть, потому что мне все нравится. Мне нравится, как она смотрит на меня — то со щенячьим восторгом, то, как маленькая разъяренная бестия. Нравится ее отзывчивость в постели. Я леплю из нее то, что хочу, прививаю вкус к хорошему сексу и экспериментам. Лерка только охает, когда я делаю с ней что-нибудь «противозаконное», а потом смеется и провоцирует на дальнейшие подвиги.
Мой рыжий ураган, которым я никак не могу насытится. Когда-нибудь это произойдет, но пока я пью наше общение жадными глотками.
Сегодня у нас обед в крошечном, но уютном Мерлене. Об этом месте мало кто знает. У него нет рекламы и ярких вывесок, зато высокий ценник и особая атмосфера.
Не для всех.
Я, не торопясь черпаю суп, а она самозабвенно всасывает длинные спагетти. Ее губы блестят от соуса, снова наталкивая на мысли, что для них есть лучшее применение. На моем члене. Глубоко, так чтобы слезы на глазах выступили, а шелковый горячий язык порхал по стволу…
— Фто? — замирает, перехватывая мой взгляд. Потом втягивает конец макаронины и тянется за салфеткой. — Чего ты на меня так смотришь?
Я усмехаюсь:
— Тебе лучше этого не знать.
— Почему?
— Маленькая еще.
— Так! Попрошу без оскорблений. Я, между прочим, вполне себе уже совершеннолетняя личность.
— Ешь уже, личность.
С аппетитом у Леры все в порядке, поэтому она наматывает макароны на вилку и уминает их с таким кайфом, что мне даже завидно. Хотел бы я получать столько удовольствия от простых вещей.
— Ты так смотришь, будто хочешь попробовать, — протягивает вилку мне.
— Нет, спасибо.
— Ладно тебе. Никто не смотрит. Тяпни! — подначивает меня и с какого-то лысого хрена я ведусь. Съедаю эти несчастные макароны и чувствую себя редкостным идиотом. Но счастливым.
Вознесенская чопорно кивает:
— Молодец. На человека становишься похож, а не на карася замороженного.
За карася, конечно, потом получит. Она это понимает. И ей плевать. Облизывает сочные губы, прекрасно зная, что я на них залипаю. Улыбается.
Я тоже улыбаюсь. Но спустя ровно тридцать секунд сказка рушится.
Двери распахиваются и в зал входит Щеглов. Наши бизнесы не связаны, но мы регулярно пересекаемся на благотворительных вечерах и прочих сомнительных мероприятиях.
Ему около пятидесяти. Неприятный. На макушке лысина, брюки едва удерживаются на объемном животе, а еще он постоянно промакивает платком потный лоб и делает громкое «пфф».
Наши взгляды пересекаются практически сразу. Он кивает с дежурной улыбкой, а потом цепляется взглядом за огненную шевелюру. В этот момент Лерка, как назло, громко роняет вилку в тарелку. Грохоту на весь зал.
— Да чтоб тебя! — в сердцах произносит она.
Блеклые кустистые брови Щеглова тут же удивленно поднимаются кверху. Он сканирует ее, подмечая короткие драные джинсы, майку под которой явственно проглядывается белье. Все те огрехи, которых в Лерке просто не сосчитать.
Я выпрямляюсь на стуле, чувствуя, как внутри меня натягивается струна от пяток до затылка. И внезапно понимаю до ужаса нелепую и неприятную истину. Я ее стыжусь…
Она — моя отдушина, мой маленький мирок в котором я могу расслабиться и быть самим собой, но на людях мне с ней неудобно. Потому что она слишком яркая, слишком громкая, слишком неправильная.
Я поэтому и выбираю заведения не в центре, а там, где вероятность встретить кого-то из своего круга ничтожно мала. Как выяснилось мала, но не нулевая.
Аркадий Дмитриевич со своей женой устраивается чуть дальше, возле стены. Она младше его на двадцать лет, но их породы «дорогих». В темно-зеленом брючном костюме, на шпильках, с идеально гладкими, струящимися до поясницы волосами.
На фоне ее Ёжик выглядит ярким, нелепым пятном. Фланелевой заплаткой на шелковом покрывале.
Меня это неприятно царапает.
— У нас еще есть время? Давай на набережную? — предлагает она. — Мороженого поедим. Уток покормим.
Какие на хрен утки… Я уже не чувствую
