Нет, я, конечно, не думаю, что наши сыновья — нигилисты, «иваны, не помнящие родства». Конечно, они понимают, что продолжают начатое нами. Но поток нового в жизни так быстр, что их еще неопытный глаз подчас успевает лучше схватывать то, что в этом потоке — признак будущего, чем то, что сохраняется в нем из прошлого, и это может создать у них иллюзию, что не остается ничего. Но ведь остается же! Непременно должно сохраниться в ставших взрослыми детях наших что-то от нас, как и в нас осталось многое, унаследованное нами от наших отцов. Иначе невозможно.
Шагать в будущее нельзя, не отталкиваясь от прошлого. Но отталкиваться — не значит отталкивать. Оттолкнуться можно лишь от незыблемого. Иначе не шаг вперед сделаешь, а поскользнешься и упадешь. Пусть время, набирая космические скорости, меняет не только моды и интерьеры, не только конструкции машин и системы управления, но и системы отношений, взгляды, понятия. Однако понятия, каким должен быть настоящий человек, что такое ответственность не за одного себя, а и за дело всех, — эти понятия стабильны. Они — наше моральное наследство, не растраченным, а умножаемым переходящее от поколения к поколению. И мы хотим, чтобы наши дети сполна и своевременно получили его, это наследство. Ведь их судьбы во многом зависят от того, как они поймут нашу, уже совершенную, судьбу, со всеми ее поисками, заблуждениями, трагедиями, радостями. Именно поэтому я и сижу вечерами над старой своей полевой сумкой, ища в ней для сына то, что лучше поможет ему понять мою жизнь. Именно поэтому, даже желая отойти на время от служебных забот, я не могу перестать думать ни о лейтенанте Макарычеве, ни о ефрейторе Горелом, ни о рядовом первого года службы Ладушкине. А думая о них, я не могу не думать о сыне. И мне хочется верить, что я не был бы чужим его друзьям; если бы сегодня вечером вышел к ним и запросто присел к столу. Так почему же не сделал этого? Неужели из боязни того, что они могут насторожиться, как бы не стал докучать им своими наставлениями? Но не в том я еще возрасте, чтобы убеждать молодых, что по всем моральным показателям они пожиже нас, стариков, — это начинает казаться иным, дожившим до пенсии…
Слышно, как щелкает замок входной двери. Я прислушиваюсь к тихим, осторожным шагам — вернулся Вовка. Поднимаюсь, приоткрываю дверь, зову его:
— Зайди-ка!
Вовка входит. Я всматриваюсь в него так, словно вижу после долгой разлуки: ох и вытянулся парень за последний год, длиннющий стал, пожалуй повыше меня. Вовка смотрит на меня несколько настороженно. И мне становится немножко обидно, неужели он думает, что я могу его позвать только затем, чтобы прочитать какую-то нотацию? И поэтому мне не хочется сразу же задавать ему тот вопрос, который не дает мне покоя весь вечер. Вместо этого нарочито спокойным тоном спрашиваю:
— Ну как, повеселились?
— Побацали малость, — улыбается Вовка.
Делаю вид, что мне непонятен этот «термин».
— А что это значит в переводе на русский язык?
— Ну, потанцевали… Отметили.
— Что отмечали-то?
— Мое прибытие на побывку. Неизвестно, когда еще снова приеду.
— А мы с матерью думали — свадьба у вас. Удивлялись, почему не позвал.
— Свадьба? — Вовкина правая бровь ломается в усмешке, под которой он хочет скрыть свое смущение. — Нет, на сегодняшний вечер такое мероприятие не планировалось.
— А почему же раздавалось торжественное «горько»?
— Да это я ребятам заявил официально… — Вовка на секунду-другую опускает глаза, потом говорит: — Я ребятам объявил, что я и Фая… Ну, как я… как мы друг к другу относимся. Они и закричали, как на свадьбе. Фая чуть не убежала. Ты ничего худого не думай, пап!
— Да я и не думаю. Ты уж лучше мать успокаивай. Помолвку, значит, устроили… Жених!
Вовка вновь опускает глаза: мне приятно его смущение.
— Иди отдыхай после светской жизни! — отпускаю я его.
Вовка задерживает взгляд на лежащей на столе раскрытой сумке, на вынутых из нее бумагах:
— Мемуары хочешь писать?
— Военная тайна! — отвечаю я шутя.
— Нет, верно, пап, напиши мемуары! — советует Вовка. — Помнишь, сколько ты мне про войну рассказывал?..
— На фронте было миллионов двадцать. Если каждый станет мемуары писать, бумаги в стране не хватит.
— Нет, ты напиши, пап.
— Ладно, вот выйду на пенсию, тогда подумаю… А ты давай-ка, брат, ложись спать, а то еще разбудим мать своими разговорами.
…И снова я один в кабинете. Тихо, как может быть тихо только за полночь. Сон не идет — это, наверное, уже возрастное. А надо бы лечь, с утра следует иметь свежую голову: завтра делаю доклад для пропагандистов. Он у меня давно готов, но утром надо просмотреть тезисы, хорошо бы добавить какие-либо свежие примеры из нашей дивизионной практики. И, конечно, обязательно успеть послушать последние известия. Это мне нужно не только для доклада. Современный человек не может не принимать одинаково близко к сердцу все, что творится на нашем беспокойном земном шаре, который с течением времени для наших эмоций и мыслей как бы сжимается все более и более; правда, в нас, видимо, еще сохранились остаточные явления древней веры: злые силы минуют меня, если не будут знать о том, что есть я…
И вместе с этим уже выработалась постоянная готовность к тому, что привычное течение жизни в любой момент может круто измениться.
Это чувство готовности лежит где-то в глубине сознания, лежит в полном порядке, как хранится походное снаряжение на складе, которое пока не выдают, но которое может быть получено в любой момент, как только поступит приказ. И это чувство до поры до времени молчит, не мешая говорить остальным чувствам, не препятствуя людям жить обычной человеческой жизнью с ее повседневными заботами и радостями, даже если эти люди состоят на действительной военной службе.
…Мне вспоминается давняя, давняя осень, осень тревожного года.
В доме пахнет яблоками — Рина только что вернулась с рынка и принесла их огромную кошелку. Сейчас она оденет Вовку, и мы с ним отправимся погулять — в воскресенье, правда, не всегда, я могу себе позволить это удовольствие. Служба часто забирает и выходные.
Стоит великолепное солнечное утро, какое уже редкость в октябре. В настежь распахнутые во всех окнах форточки льется прохладный воздух, бодрящий, как легкое сухое вино. В нем, в этом воздухе, осенний холодок горных речек, запахи давно увядших полонинных трав. Уже в пальто — по выходным я хожу в штатском — стою у окна, с удовольствием пью этот воздух и предвкушаю, как буду вдыхать его полной мерой, когда выйду на улицу.
— Ты готов? — кричит мне в раскрытую дверь Рина. — Я уже одела Вовку.
— Готов! — отвечаю я. В эту минуту звонит телефон. Выслушав, кладу трубку и говорю появившейся в дверях Рине:
— Давай-ка мой походный чемоданчик, — и, сняв пальто, подхожу к шкафу, где висит полевое обмундирование.
Рина остолбенело стоит в дверях, в ее глазах — огорчение и страх.
— Давай же чемодан! — повторяю я. — Боевая тревога…
А через два часа мы были уже далеко от гарнизонного поселка, где в квартирах офицерских домов остались наши семьи, от города, куда сегодня собирались пойти в увольнение солдаты к девушкам, ждавшим их. Но теперь девушки уже не ждут — все жители видели, как наши войсковые колонны прошли через город по шоссе на запад.
Это то самое шоссе, на котором стоит городок, где я живу и служу теперь. От него до границы ближе на несколько десятков километров, чем от стоящего на этом же шоссе города, в котором я служил тогда.
Помню тот день, и холодное осеннее солнце, и ровный рокот моторов десятков машин, сливающийся в один сплошной гул, словно глухо гудит сама земля, и наш газик, остановившийся на перекрестке, и машины, машины, машины, катящиеся мимо, — грузовики, бронетранспортеры, тягачи с пушками и минометами на прицепе.
Есть суровое очарование в том, как идет войсковая колонна. Люблю смотреть, как движется все это могущество стали, моторов, скрытого в боеукладках разрушительного огня и человеческой воли, властвующей надо всем этим. Люблю смотреть на сосредоточенные лица солдат под боевыми касками, лица, лица, лица над броней бортов, в кабинах, над открытыми по-походному люками…
Никто из солдат не знал, куда мы идем и зачем, военная тайна есть военная тайна. Не знали и мы, офицеры: конечный пункт маршрута нам не был сообщен. Но мы догадывались, что идем к границе.
Нам некогда было митинговать перед выходом: дивизия выступала в спешном порядке. Но все-таки мы успели сказать людям, чтобы они были готовы к выполнению, если понадобится, и самой настоящей боевой задачи. Вот почему так сосредоточенны были лица солдат…
Тяжелые серые тучи висели над нашими головами, когда мы, уже оставив позади городок, ехали такой знакомой мне по прошлой войне степью. Да, это было то самое шоссе и те самые места, где воевали мы ранней весной сорок пятого года, последнего года войны. И степь была так же неприютна гола, как в ту весеннюю пору. Для всех солдат нашего полка, да и для большинства офицеров, в годы войны бывших еще детьми, все это были незнакомые, впервые открывшиеся глазу места, мало что говорившие их сердцу — однообразная равнина с разбросанными по ней усадьбами и поселками из беленых одноэтажных строений. А для меня…
