Он пытается заставить Лескова смотреть на русскую жизнь из некоего выдуманного им самим черного «нутра». Уже давно в духе «плюрализма» и «гласности» он выискивает у Лескова то, в чем ему видится первобытная русская «дурь», варварство, кочевой дух. Эти «искания» нацелены прежде всего на положительных героев (а вместе с ними — на русских людей, которые служили их прообразами). Он пытается «доказать», что, дескать, «дурь и праведность мешаются» («выворачивается сила в противоположную дурь»); «черное и белое меняются местами, непримиримое сходится, враги, ведущие войну насмерть, оборачиваются близнецами». Критик выводит тип какого-то оборотня и чуть ли не ставит знак равенства между таким персонажем из «Соборян», как нигилист Варнава (с его кощунственными экспериментами на трупе, чтобы «доказать», что души нет), и героем-богатырем дьяконом Ахиллой. («Чего, кажется, воюют и спорят из-за костей дьякон с учителем? — они ведь равно прекрасны в своей плутовской изобретательности и более похожи на двух гимназистов, неразлучных в озорстве, чем на действительных противников».) Нигилист-безбожник у него оказывается «сотканным из того же… материала, что и герой». Герой и даже — подвижник, который всей своей жизнью утверждает истину «Совершенная любовь изгоняет страх» (как говорится о «несмертельном Головане» в одноименном рассказе, орловском «простом человеке», который входил во время морового поветрия в зачумленные лачуги и спасал людей).
Ни одному из стремящихся к научной объективности исследователей (в том числе и зарубежных) даже в голову не могло прийти увидеть «яд» в патриотизме лесковских героев. Но это делает, не стыдясь, упоминаемый мной автор-нигилист, назвавший положительные русские характеры «кентаврами добра и зла». Он будто перепутал лесковского подвижника с героем «Бесов» Достоевского Ставрогиным, словно пытаясь приравнять праведника к человеку, одержимому бесами. Вспомним — Шатов в «Бесах» говорит об этом так: «Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества?.. Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадения красоты, одинаковость наслаждения?.. Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ, как Ставрогины…».
Смешение несмешиваемого — типическая черта «плюрализма», релятивизма. Нелепость смешения высокого и низкого обнаруживает себя в свете истинной Веры. Святитель Николай Сербский говорил так о неразличении понятий «героизм» и «эгоизм»: «Не верь теориям и разговорам о законе эгоизма. Его не существует. Господь правит миром, а люди — род Божий. Человек, прыгнувший в поток, чтобы спасти тонущего, в один миг уничтожает все эти теории и пресекает такие разговоры».
Итак, искажаются не только литературные, но и исторические герои эпохи великих реформ, лесковского времени. Так, в издателях и публицистах духовно-просветительских журналов критик ищет «мракобесов», «клерикалов», «реакционеров». Что это — невежество или выходки в духе Е. Ярославского?* «Отстойниками» лескововед называет такие авторитетные, распространенные в ту пору журналы, как «Православная беседа» или «Странник», с которыми связано творчество Лескова (см. об этом ниже). Издатели таких журналов публиковали не только глубокие философские статьи и проповеди, жизнеописания подвижников, но и блистательную полемику с нигилистами. Обличали «все крайности, всю „изгарь“ современного прогресса — космополитизм и безрелигиозность образованных классов общества» (см.: Богословская полемика 1860-х гг. Казань, 1902). Кстати, нигилистов они иронически именовали «нынешними умниками» или «нынешними передовыми», «прогрессистами и цивилизаторами» и «гг. цивилизаторами», «пришлыми философами» и «присяжными западниками».
Один из нынешних передовых борцов с «церковным обскурантизмом» (его выражение) Аннинский называет одиозными и реакционными и знаменитые катковские издания, где печатались не только «Соборяне», но и шедевры почти всех русских классиков конца XIX века. По его словам, публиковаться у Каткова — «клеймо в глазах прогрессивной России» («одиозный катковизм», «совинокрылый» Победоносцев и пр. штампы). Вот уж и впрямь — нигилизм, «возведенный в апофеозу», как сказал бы сам Катков.
Как тут не вспомнить и разбросанные на книжных развалах опусы еще одного плодовитого сочинителя, телевизионного псевдоисторика из театральных лицедеев (Радзинского). Этот потчует народ своими бульварными «загадками истории», в том числе и из эпохи Александра II, придумав иезуитски изощренный ход: связывает нигилистов, убийц царя, с именем одного из столпов русской державности, человека алмазной крепости православной веры К. Победоносцева. Этот сочинитель, прямо по Лескову, устраивает спектакль в духе персонажей романа «На ножах» («всех этих с русским направлением» они бы «передушили»), профанирующих патриотизм, строчащих доносы в печати на истинных народных заступников. И всё это навязывается публично школьникам и учителям!*
Не случайно Лесков такое значение придавал народному чтению. Кстати, он был членом Особого отдела учёного комитета Министерства народного просвещения по рассмотрению учебной, народной и детской литературы. Он хотел, чтобы книги для молодёжи, для народа были доходчивыми, высокохудожественными и «поучительными», чтобы они могли «содействовать народному развитию… и помогать народу сделаться христианином».
Эти традиции русской культуры, связанные с положительными, героическими началами, противостоящими дегероизации, особенно ценны в наше время. И тут можно порадоваться новым сборникам избранных сочинений Лескова (изд. в сериях «Новая школьная библиотека», «Библиотека отечественной классики в 100 т.». Составитель и автор вступительных статей — известный исследователь русской классики В. Троицкий). В них вошли основные, важные для понимания духа лесковского творчества произведения — «Соборяне», рассказы о подвижниках. Через таких героев человек усваивает традиционные нравственные установки. Они затрагивают в душе глубинные струны, потребность человека в возвышенных образцах, архетипическую сущность (об этом говорят и детские психологи**).
Лесков считал: пока жив в народе праведнический идеал, живо «стремление к высшему идеалу» — живы и мы. Без этого — «обмеление мыслей и чувств», «оподление нравов», «голод ума, голод сердца», неизбежное моральное падение. Да, «в обществе пали идеалы, и оно всё более погружается в меркантилизм и становится глухо и немо ко всяким высшим вопросам», — говорил, словно предчувствуя сегодняшний день, Лесков. Но всё равно — «ещё не вcё пропало» и «кое-где по местам светлеют дивные своею высотою и величием характеры и яркие признаки неодолимой веры народа в свою способность совершать своё великое историческое призвание. Доброй силы на семена у нас ещё хватит, а малая горсть дрожжей большую опару поднимает».
Недаром Лесков с такой мудрой настойчивостью искал (и учил нас искать и находить!) в самой действительности (даже самой мрачной) «хотя то небольшое число трёх праведных», без которых «несть граду стояния». Он убеждён был, что они «у нас не переводились, да и не переведутся… Их только не замечают, а если стать присматриваться — они есть».
«Лучшие люди» — о том же говорил и Достоевский — «познаются высшим нравственным развитием и высшим нравственным влиянием». И он показал нам одного из них, «неприметного русского человека», воина Туркестанского стрелкового батальона Фому Данилова, отказавшегося принять магометанство и принявшего жесточайшие муки, варварски умерщвлённого истязателями (пораженными мужеством его). «Был он ещё молод, — писал Достоевский, — там где-то у него молодая жена и дочь, никогда-то он их теперь не увидит, но пусть: „Где бы я ни был, против совести моей не поступлю и мучения приму“, — подлинно уж правда для правды, а не для красы! И никакой кривды, никакого софизма с совестью». Писателя в то же время поразило, как отнеслась либеральная печать к подвигу: «сухо. He нашего, дескать, мира. Хотя бы честность и сила духа должны были поразить сердечно: этот унтер-офицер есть воплощение народа, с его незыблемостью в убеждении».
О том же писал он и в своих художественных произведениях. В черновиках к роману «Подросток» говорится, что подросток, молодой человек, должен проникнуться пониманием, что эти «люди высшей нравственности» («идеалы») «у нас целиком есть в действительности, что они-то и влияют, что в них-то и главное дело, ибо они термометр и барометр», а не какие-нибудь «аблакаты». На фоне этой правды, как говорил писатель, всё становится на места: ты видишь иерархию ценностей, своё место в ней.
