которой была установлена жесткая корзина, туго перетянутая выцветшей шалью, и Егоров благодарил бога, что нельзя встать и уступить место: не протолкнуться, не протиснуться, и он вынужден сидеть. Но и эта дорога кончилась, и надо было вставать и идти на своих ногах к кассе, брать билет, ждать электричку на платформе, забитой народом. Электричка из Тулы пришла уже полная. Он ничего не делал, только передвигал ноги, и его внесло в вагон, пронесло в противоположный конец тамбура и притиснуло там к железной стене. И так он стоял полтора часа до Москвы. На какой-то промелькнувшей мимо платформе он заметил девушку в желтой майке и вспомнил Лену, Рида и жену и подумал, что, в общем-то, можно было и сразу догадаться, но он ведь только на себя смотрел, только собой интересовался. Да и не все ли равно. Давно уже все равно. Господи, бессмысленность-то какая. Вены набухли, руки отяжелели. Он поднял их и посмотрел. За два дня отросли ногти, и под ними была грязь. Из-под ногтей я кровь чужую, — твердил он всю дорогу, держась за эти слова, как за стенку. Он знал, что главное — добраться до дому, уснуть, и все пройдет, потом будет легче. На Курском вокзале его внесло в подземный переход вместе со всеми, но потом он сумел вырваться из толпы, избежал раскрытой пасти метро и вышел наверх, на площадь. На общественный транспорт сил не было. Ему попалась, на счастье, свободная машина, он сел в нее, назвал адрес и попытался закрыть глаза. Глаза не закрывались, резало глаза и щипало. Слава богу, через пятнадцать минут он будет дома. Все это не первый раз. Главное — уснуть. И все пройдет.
КАК УМИРАЛ МУШКАТЕЛЬ
Кулагина никогда не обманывали предчувствия.
Бесприютная жизнь вольного человека приучает постоянно прислушиваться к себе и ко всему, что происходит вокруг; во всякой, даже малейшей неудаче или неувязке он сразу же видит недобрый знак и немедленно отступается, верит приметам и не верит людям.
Эту весну и лето Кулагин прожил в большом рабочем поселке на Оке, работал грузчиком в хлебопекарне и был доволен. Работа непыльная: развоз хлеба по магазинам утром и вечером, сутки отдежурил — двое дома. Квартирная хозяйка, одинокая старушка, не донимала его разговорами и просьбами, сама еще управлялась по хозяйству; вход в его комнатенку был отдельный, со двора.
Но осенью, когда пришла пора сниматься с места и ехать зимовать в теплые края, Кулагин заболел, месяц провалялся в поселковой больнице с воспалением легких. А когда вышел, земля уже задубела от первых заморозков, кружились в сером небе редкие снежинки.
Надо, надо было остаться. Ничего лучшего он бы не нашел и на юге. Да и поздно уже туда ехать, все хорошие места наверняка заняты другими, теми, кто успел раньше него. Но он не послушался себя, не смог перебороть многолетнюю привычку, определенный уже порядок своей жизни. Да и Верка из кондитерского цеха… совсем освоилась в его комнатенке, еще чуть-чуть — и переберется к нему, а тогда пиши пропало.
В два дня, пока Верка была у родителей в деревне, Кулагин уволился и к полудню третьего был уже на станции. Но и здесь ему не повезло: на харьковский поезд билетов в общий вагон не было, а другие здесь не останавливались, проходили мимо. Ничего, договорюсь с проводником, решил Кулагин и пошел бродить по пристанционной площади. Зашел в закусочную, съел твердый беляш, купил в киоске газет. И в одной из них, в маленькой, районной, по привычке просматривая объявления, прочитал: «Прудковскому заповеднику требуются рабочие на постоянную и временную работу…»
Заповедник! Кулагину сразу представилась теплая избушка, тишина, покой. Никто его не трогает, не тормошит, не требует ничего.
Вся работа — гулять по лесу. А что еще в заповеднике может быть? Это же не стройка и не завод. Зверье, конечно, подкармливать надо, корм им подсыпать — по телевизору показывали, как это делается. Но это ж не работа, а так, развлечение. Не на своем же горбу мешки таскать. В заповедниках вездеходы есть, егеря на «уазиках» раскатывают — тоже по телевизору видел. То есть сами себе хозяева: никто тебе душу не гнобит, не следит с часами в руках, когда ты пришел на работу. И о квартире не надо думать, все само собой: и печка, и спячка…
Автобус на Прудки отходил с привокзальной же площади. И Кулагин, сам слегка удивляясь своей решительности, сбегал на вокзал, вытащил чемодан и рюкзак из камеры хранения и через час был в Прудках.
Службы заповедника располагались на окраине села, а одноэтажных, барачного вида домах. Кадровик, опытный, видать, человек, только взглянув на Кулагина, утвердительно вопросил: «На временную?» И, не дожидаясь ответа, прибавил: «Пойдете к Петряеву. Рабочим в зубровый питомник».
И вот здесь-то Кулагин, не зная ничего ни о зубрах, ни о питомнике, нутром почуял: влип. Не туда попал. Но отступать было поздно.
Жить его устроили в одном из домов заброшенной деревушки. Здесь, в этом же доме, жил его напарник, рабочий питомника Вася Дмитренко, широколицый, улыбчивый и разговорчивый парень.
Послушав его восторженные рассказы о здешней жизни, о зубрах, о работе, Кулагин окончательно убедился, что он влип. Мало сказать — влип: обмишулился так, как, наверно, никогда еще в жизни не обмишуливался.
На следующий день Вася поднял его в шесть часов утра. И если бы не общее ощущение тревоги, неудачи, злости на себя, из-за которых сон его был неровен, беспокоен, Кулагин не поднялся бы ни за что: никогда еще, за все эти годы не попадал он на такую работу, где надо было подниматься в шесть часов… Глухая тоска и подавленность охватили Кулагина с первых же минут его новой жизни.
Под веселое бормотание Васи Дмитренко натягивал он выданные вчера завхозом ватные штаны, телогрейку, валенки с глубокими галошами и думал о том, уволят его без отработки положенных двух недель или нет. Или придется еще две недели вот так…
Глухой черный лес окружал деревню. Скрипел под ногами первый снег. По невидимой тропинке Вася привел его к сараю, открыл широкие ворота. Из них пахнуло теплом, сеном. Послышалось легкое ржание. «Это наш Эпизод!» — с раздражающей Кулагина гордостью сказал Вася, выводя из сарая коня. Подвел его к саням, начал ловко запрягать, бесцеремонно командуя: «Держи оглоблю. Дай чересседельник. Да не так, что ты, не умеешь, что ли?»
Пока одевались, шли до конюшни, запрягали — чуть начало светать. Отдельные деревья выступили из теми — огромные, неподвижные.
По широкой накатанной
